Бог, пожелавший нам в сердце

Вдохнуть надежду и любовь,

Возжечь снисходит в нас

Желанье жить свободными людьми.

Я на мгновение смутился: и Бог, и оперная музыка, и скверные стихи либретто казались мне не лучшим средством для прощания с дорогим мне существом. Но не ответить на его страстный призыв? Тем более что роль маркиза подходила для моего баритона.

Жить поклянемся вместе

И вместе умереть…

— пробормотал я к собственному удивлению. И затем продолжил в унисон, уже не сдерживая свой голос:

На земле иль на небесах

Соединит нас Твое милосердие.

Мы спели всю арию, с заверениями в дружбе, обещанием сражаться с захватчиком, презрением к своей земной доле и тому подобными клятвами, под каждой из которых мы могли бы присягнуть, не кривя душой, но за которыми стояло нечто гораздо более значимое для будущего двух доморощенных певцов.

Наше музыкальное выступление закончилось так же неожиданно, как началось. Поезд на Спилимберг, за которым Гвидо следил краем глаза, заскользил, сотрясаясь, по рельсам. Брат побежал за ним, обогнув здание вокзала, зацепился за балласт и запрыгнул в хвостовой вагон, так и оставшись никем незамеченный. Так Верди предоставил элегантное риторическое решение одного из самых деликатных вопросов, какие только могут возникнуть между двумя братьями.

Риторика преследовала Гвидо с момента его отъезда из Касарсы. Осталось ли ей место в его посмертной судьбе? Какая разница, если я готов рассказать об этих девяти месяцах партизанской войны всю правду, какой бы мучительной она ни была. Он поступил в отряд Озоппо под именем Эрмес, которое, как ты помнишь, носил его друг Парини, пропавший без вести в русских степях. Его бригадой командовал Болла, он был монархистом. Бригада! Слишком громко сказано для двенадцати-пятнадцати человек, которые, чтобы ввести врага в заблуждение, имитировали с помощью непрерывных передвижений и изнурительных горных переходов, будто их в десять раз больше.

В сентябре мама съездила к нему. Боевой дух и железное здоровье. Сплоченные и организованные партизанские отряды доставляли массу неприятностей немцам. У меня сохранилось его письмо, датированное октябрем, в котором он от имени Амалии в условных кодовых выражениях рассказывает про свою жизнь: в преддверии надвигающихся снегопадов, а также для активных занятий спортом, он просил как можно скорее выслать ему лыжное снаряжение, перчатки, горные ботинки, всякие носки и свитера, и в придачу шерстяной шлем и солнечные очки.

Фельдмаршал Кессерлинг, командующий немецкими войсками, эсэсовскими отрядами и бригадой, состоявшей из завербованных советских военнопленных, развернул в ноябре масштабное наступление. Как-то раз Гвидо и один из его друзей, Джино, целую ночь сдерживали атаки целого корпуса. Бригада имени Озоппо, в которой придерживались умеренных политических взглядов (большинство ее бойцов состояло в партии Действия, в которую вступил и Гвидо), сражалась в двадцати километрах к северу от Удине. Отряд имени Гарибальди, сформированный из коммунистов, занимал соседние с ними позиции. Оба отряда, измотанные превосходящим их в силе и технике противником, подписали пакт и объединились под единым командованием в дивизию Гарибальди-Озоппо.

В северном Фриули хозяйничали также отряды армии Тито, которые перешли границу, чтобы насадить пропаганду красного Белграда и предъявить свои территориальные претензии на эту исторически спорную провинцию. Тито предложил дивизии Гарибальди-Озоппо влиться в части словенской армии. Командующий дивизией — коммунист Сассо — колебался. Болла, его заместитель, резко отвергал это предложение. Когда же в конце года немцы перешли в наступление, солдаты югославского маршала даже и не подумали прийти на помощь итальянским патриотам, многие из которых в результате были убиты или взяты в плен. Внутри самой дивизии коммунисты постоянно оказывали давление на своих товарищей, чтобы они сняли со своих гимнастерок трехцветную кокарду. Давление! Дипломатический эвфемизм (тебе на заметку), прикрываясь которым один комиссар как-то приставил свой пистолет Гвидо ко лбу. Но ни мой брат, ни его друзья не поддавались на этот шантаж. Они гордо заявляли, что сражаются под итальянским флагом, а не под знаменем с красной звездой. Монархические убеждения (он не делал из этого тайны) преданного и отважного Боллы послужили предлогом для обвинения его в предательстве, также как и всех, кто отказывался продать нашему врагу Тито кусок родной земли.

Высокие плато Пордзуса занесло снегом. Болла со своим штабом спрятался в заброшенном бревенчатом домике какого-то лесничего. Он был высокий, худой, седоволосый и коротко стриженый, его лоб вертикально рассекала глубокая морщина между бровей, и он непрерывно потягивал короткую трубку с серебряной крышечкой. Он вкладывал в этот процесс весь свой нерв, безобидная привычка, с помощью которой он успокаивал себя, отдавая приказы, отправляя бойцов на задания, изучая донесения и пресекая возможные распри своим уравновешенным голосом. Он был скуп на слова, всегда тщательно обдумывал, прежде чем что-то сказать, и не требовал от других того, чего не мог сделать сам, а поэтому мог рассчитывать на абсолютную преданность своих людей. Любить его и выполнять его приказы было одно и то же. Надеюсь, Господи, что ему не доставляло удовольствия навязывать свой авторитет: быть может, Гвидо был бы еще жив. Мой брат, подсознательно искавший всю жизнь «хорошего» капитана, чтобы заменить им образ отца, душой и телом привязался к этому командиру и из преданности к нему изжил в себе инстинкт самосохранения.

В тот вечер Болла, прежде чем набить свою трубку, справился, расставлены ли часовые. Его щека не характерно для него нервно подергивалась. Когда он закурил, усевшись за маленьким складным столиком, который был завален картами и планами, его лицо озарилось привычным спокойствием. Привыкнув к повседневной опасности, никто из тех, кто видел его в тот момент, и не подозревал, что он уже предчувствовал настоящую беду. Партизаны уселись в кружок перед висящим в камине котлом, под которым потрескивали еловые ветви. В такую вьюжную темную ночь вероятность того, что кто-нибудь их обнаружит по дыму, была ничтожна. Тем не менее, Гвидо высказал мнение, что прежде, чем разводить огонь, нужно спросить разрешения у командира. Его товарищи, опьянев от ароматов пряного отвара, приготовленного для ухи из форели, которую они сами выловили днем в горной речушке, принялись подшучивать над его страхами. Гвидо, надувшись, отсел в сторону и взялся чистить ствол своей винтовки, в то время как остальные уже обсуждали, как они будут вытаскивать радужную форель из ведра и бросать ее живьем в кипящий отвар. Гвидо первый вскочил на ноги и нацелил винтовку на дверь, когда рядом с домом неожиданно послышались чьи-то раздраженные голоса.

Болла поднял голову от бумаг. Не вынимая трубки изо рта, он подал Гвидо знак, чтобы тот вышел проверить. В тот же момент дверь с треском распахнулась. В дом вошло пять или шесть человек, и все сразу же узнали в них добровольцев из отряда Гарибальди, которые были явно возмущены тем, что их встречали так недружелюбно. Старший среди них боец вручил Болле письмо от своего командира Сассо. Другие, с недовольным видом выставив перед собой автоматы, тщательно осматривали весь дом, держа палец на курке. Они сняли деревянные щиты, которыми были закрыты оба окна на противоположных стенах дома, открыли ставни и выглянули наружу, при этом никто не понял, пытались ли они оценить высоту холма с другой стороны дома или же подать условный знак тем, кто мог остаться в лесу. Странная бесцеремонность и непростительная легкомысленность: свет, шедший через окна, которые они не потрудились прикрыть щитами, вырезал на ночной опушке два сверкающих квадрата, белизну которых подчеркнул свежевыпавший снег, хотя их керосиновые лампы и сальные свечи светили и не так ярко, как электрические лампочки.