Медсестра оценила нашу с ней борьбу, которая продолжалась три смены ее дежурств. Борьба выражалась в особенных взглядах с обеих сторон и была приправлена ее злобными окриками и моим напускным смирением, все притворство которого она отлично понимала. В итоге установлен паритет по понятиям, не лишенный взаимного уважения, которое мы обе скрываем от остальных. Мы обе не упускаем случая ввернуть шпильку, поддеть друг друга намеками, и это радует нас обеих. Мне нравятся ее глаза с лукавым прищуром, ее иронично-циничное, без иллюзий отношение к окружающей реальности, ее удовольствие от собственной игры и способность оценить игру другого. Вообще Лариса Вадимовна нравится мне с каждой сменой все больше. Да, орет. Да, лютует. Напоказ. И дело не только в том, что работа у нее такая. Это еще и от скуки, может быть, даже от тоски, работа же донельзя тоскливая для человека, в котором еще бьется потребность в радости. Зато в ней нет припомаженного стервозного иезуитства, как у завотделением, нет злобного лицемерия, как у Ханжеского Праха. Она эмоционально чище их, она просто беззлобно играет!

Лариса проходит мимо нашей палаты, лишь бросая взгляд на меня через стеклянную дверь, а я понимаю, что пришел сын. Выхожу в коридор, прихватив сумку с грязными судками и блокнот.

– Сын?

– Пойдешь?

– Потому и вышла, чтобы вам не кричать.

– Ага… А что, у вас все спят? – Лариса не привыкла к тому, что кто-то может с кем-то считаться.

– Ну да… – отвечаю я, глядя ей в глаза, мы обе прячем улыбку.

– Открываю? – она кивает на дверь.

Снова сидим с Юркой в тамбуре, снова смеемся, нам хорошо. Снова мимо ходят младшие сестры, среди них и Ханжеский Прах. Они источают такие флюиды ненависти ко мне, что они отчетливо слышны сыну. От этого мы хохочем еще больше. Лариса проходит через тамбур, старательно не замечая, что я говорю по Юркиному телефону. Десятью днями раньше это бы привело к запрету на посещения. Теперь она уже не может, да и не хочет этого делать. Паритет – он и в дурке паритет.

Возвращаюсь в отделение, иду по коридору, пою себе под нос:

– И доволен неспроста, что родился без хвоста!

Медперсонал провожает меня ясно какими взглядами.

– Ох, Лена! – снова, как и накануне, вздыхает моя любимая соседка по палате, Нина, похожая на Джоконду.

В этом «ох, Лена» я слышу такой здравый смысл, такую иронию, что мне становится радостно. Когда я выхожу из палаты и Нина налетает на меня из-за угла, тыкает пальцами мне в ребра с возгласом «У-у-у-у-у», я верю, что она точно пошла на поправку: совершенно нормальный поступок человека, осатаневшего от безделья, скотского обращения, духоты, храпа, несъедобной пищи, и открытого любым доступным развлечениям! Вспоминаю, как к концу первой недели я сказала ей, что она похожа на Джоконду, услышав в ответ: «А кто это?», после чего я в ужасе поставила крест на общении с ней. Это было неправильно, Нина – душевная, милая барышня, с тоской в глазах, выразительной и глубокой, невероятно глубокой. Она просто не может выразить свои чувства словами. К сожалению, это значит, и мыслями. Но она слышит! У нее тонкий слух. Слышит чужую боль, слышит подтексты, не всегда понимая их, но вслушиваясь от этого еще внимательнее. У нас появились темы для разговора, она любит, когда я что-то рассказываю ей, а когда я сижу на койке, уткнувшись в ноут, иногда подходит и просит, чтобы я с ней поговорила. Мы разговариваем, я стараюсь иногда не слушать Нину – просто чтобы не возражать ей, не обидеть, но иногда возражаю, мы спорим, нам вместе не скучно и не противно, даже интересно. Это моя деградация или ее выздоровление?

Хотя… Ангел Аля тоже слышала и впитывала целую неделю, а потом снова погрузилась во тьму забвения. Это же проще, чем искать подпорки внутри себя. Размышляю об этом, стоя у зарешеченного окна «салона».

– …а второго кота звали Тихон, он был еще умнее Лимона, – бубнит за моей спиной коньячная подруга Галины, а я прижимаюсь к окну.

Снег между черных сугробов местами испещрен черными воронками, а местами он белый и отбрасывает отблески закатного солнца. Как я люблю закат ранней весной! Уже писала, кажется. Сквозь стекло ощущаю холод и свежесть снега, несмотря на то что он пропитан газами, осадками мазута и прочим дерьмом. Представляю себе его шероховатость, если прижаться к нему щекой…

– …Слышу, телефон где-то пикает, я в доме одна… глюки… тюк, еще раз, тюк… а это кот лапой на телефон жмет!

Впервые вижу, что деревья под нашим окном, – это березы. Они казались серыми, грязными, совершенно не березами… Солнце высветило серо-серебристую кору с черными потеками, я поражаюсь, какие кривые у них ветки и как мощно и извилисто каждая ветка тянется к небу, к солнцу одной ей известным путем…

– …а дочь спит, а он ей по лицу так лапой «тынь!», представляете? А мы пошли в магазин, а я-то в толстовке, а она-то в норке и брюликах…

Как это получается, что стволы и ветки кривые, а тени от них на снегу совершенно прямые? Тени в точности такие же, как от корабельных сосен на Байкале, от кипарисов на Лазурном Берегу?!

– …а продавщица мне: «Это ваша домработница?» Но еще прикольнее история о том, как они вдвоем украли и сожрали под домом замороженную курицу в целлофане…

Едет машина «скорой помощи». Странно, почему она такая чистая, кругом же лужи? По проезжей части идут двое мужиков, с виду санитары, неспешно, вразвалку, явно смеются над чем-то…

– …а кто знает, куда делись мои черные стринги? Утром еще были…

Чертовщина, наваждение: березы-то совершенно прямые, потому и тени прямые!

– Вот именно, – шепчет мне окно, – березы совершенно прямые. Помнишь наш вчерашний разговор про Алю? Видишь теперь, что кривы только ветки, которым эти березы дали жизнь…

«…и метеомагнитные бури. Будьте осторожны, берегите свое здоровье», – слышу я в телевизоре, когда в семь утра бегу, заспанная, по коридору в туалет. Возвращаюсь с мыслью немедленно начать делать йогу, но вместо этого плюхаюсь в постель прямо в кашемировом халате и блаженствую от ощущения тепла в выстуженной за ночь палате: смирилась шестая с открытой фрамугой в течение всей ночи.

– Девочки, кипяток!

– Ой, возьмите на меня, – ворчу я, все еще не стряхнув окончательно дрему.

– Котова, да взяли мы твою кружку уже! Как мы о тебе забудем!

– Ни фига себе, кофе в постель!

– Да уж, Котова, вот так мы о тебе заботимся!

– А чего это вы так уж обо мне заботитесь?

– Да ты ж у нас тут вроде пахана, Котова. Ты у нас в авторитете!

Это произносит «стукачка» Галина, она несет мою пластиковую кружку, полную кипятка. Никакая она не стукачка, по крайней мере по призванию, у нее просто словесный понос, как сказано, а еще ей надо как-то приспосабливаться и выживать по законам, установленным нашей стервой-завотделением. Ей надо получать, в конце концов, свой кипяток! В том числе и для того, чтобы делиться со мной, кстати. Ну, расскажет она алчущему информации медперсоналу о том, как Котовой тревожно, как она ругает врачей… Или не ругает врачей, а просто матерится… Или не матерится, а кувыркается вызывающе на своем коврике. И что? Какой конкретный вред от этих рассказов? Что она может сообщить обо мне нового бабушке со стальными зубами?