– Угу… Тут неплохая жизнь, ты право, как всегда. В любом случае тут можно выжить, тут даже есть свои радости…

– Ну вот… они и решили, что эти радости – радостнее, чем тюрьма.

– При чем тут тюрьма, это самый жуткий, самый маловероятный вариант.

– Но сбрасывать его со счетов нельзя, правильно?

– Нельзя, но не смертный же приговор, не пожизненное. Выжить можно везде, и любой исход следствия – это менее чудовищно, чем заточение в психушку под капельницу. Пожизненно… Превратить себя в такое же существо, как Аля, как «разведчица»…

– А разве им так плохо? – окно точно решило напоследок довести меня до безумия своими провокациями.

– Им не так плохо, – отвечаю. – Вот и следаки считают, что это лучше тюрьмы. Тут еду дают домашнюю, сортир теплый, работать не заставляют.

– Вот видишь!

– Вот я и говорю: какое же у них представление о ценностях жизни, если они подумали, что человек может сознательно лишить себя всего, отключить мозг, превратиться в овощ, позволить, чтобы ему месяцы, а может, годы кололи аминазин и прочую дрянь… Я сама себя искалечу? Это чудовищная логика!

– Какая есть… Не бери в голову, не грузись. Посмотри лучше напоследок, как тут классно. Может, обратно вернешься, а?

Провокатор… Мое окно, конечно, провокатор. Это у него такая роль, оно выворачивается то наизнанку ко мне, то наизнанку к миру. То к отделению лицом, то наружу. Непросто было разглядеть все, что оно мне показывает.

Непросто было разглядеть поистине тонких и умных людей среди, на первый взгляд, безликого, темного и злобного медперсонала… Вспоминаю, как накануне обратилась к нашей лютой рыжеволосой медсестре Ларисе.

– Мы с вами, может, больше и не увидимся, если все по плану… Вы же до четверга не придете, – я протягиваю ей руку.

– Да, – она не изображает удивления, не спросила: «А что будет в четверг, а почему вас раньше выписывают?» Она пожимает мою руку и произносит: – Здоровья вам, и чтобы все у вас складывалось хорошо.

– Спасибо. Рада, что встретила вас. У вас редкий ум и невероятное чувство юмора.

– Это хорошо или плохо? – лукаво прищурясь, спрашивает Лариса.

Вот и комиссия позади. Мне приносят одежду, в которой я поступила сюда. То было глубокой зимой, а сейчас почти лето. Складываю зимние вещи в сумку, достаю из нее одежду, которую принес сын, он сидит под дверью. Узкие джинсы, туфли, тонкий топ и пиджак. Девчонки вокруг плачут.

Это сентиментальность, тюремный синдром, размазывание слез по щекам в замкнутом пространстве, до которого на какой-то период сузился мир каждой из нас.

– Девчонки! Не реветь. Нет причин…

– Ленка, без тебя трудно будет. Ты так нас поддерживала! Кто будет нам мозги вправлять, собирать нас, когда мы расклеиваемся… Мы так подзаряжались твоим оптимизмом. Мы так рады за тебя, что ты уходишь.

– Девчонки, вы, главное, лечитесь. Вы такие хрупкие… О себе думайте, заставляйте себя быть счастливыми. Звоните, когда будет тоскливо. Я приеду, дам подзатыльник, чтоб взбодрить.

Мы целуемся, повторяя эту и разную другую чушь, я чувствую, что у меня сейчас тоже начнет щипать в носу… Я тороплюсь. Сумка через плечо, последнее «пока, обнимаю всех»… Я за второй железной дверью тамбура, отделяющего мир девятого отделения от всего мира.

Сын забирает сумку, мы выходим из корпуса. Сухой, пыльный, жаркий воздух… Туфли жмут – отвыкла за месяц от каблуков, от узких лодочек, разболтала ноги в тапках.

– Юр, дай я тебя под руку возьму.

– Да уж, мамсик, цепляйся. С твоей головой еще навернешься… Голова кружится?

– Ага. Намного хуже стало за это время. Без движения, без воздуха, – я пытаюсь глотать ртом воздух, а он не проходит в грудь, стоит в горле.

– Пройдет, мамсик, точно говорю…

– Конечно, пройдет, сынок. А машина далеко? У ворот? – чувствую, как лоб покрывается испариной, чувствую сердцебиение, практически тахикардию, слабость в ногах. – Сейчас в машину сядем, отойдет.

– Ты, главное, держись за меня. Зря ты каблуки напялила.

– Нет… Чунь… не зря.

Мы слышим сзади крики, мы оба оборачиваемся… Наше огромное двустворчатое зарешеченное окно «курительно-ванного салона» раскрыто, вопреки всем запретам, настежь. Шестая палата в полном составе прильнула к решеткам. Через решетку тянутся руки моих милых девчонок, таких родных, таких удивительных, с такой непростой судьбой и невероятно богатым внутренним миром… Их мир придуман, найден вопреки реальности, он заполнил моих девочек до безумия. Мы только что плакали, плакали искренне, горевали, что реальность разлучает нас. Как жаль, что я их больше не увижу… Как жаль, что я забуду их… А они меня. Мы забудем друг друга очень скоро, и от этого нам грустно, мы хотим еще раз протянуть друг к другу руки…

– Леночка, мы тебя люби-и-м! Не возвращайся сюда-а!

Окно улыбается мне, оно смотрит на меня совсем новой стороной. Вывернутое наружу, оно блестит на солнце, на нем нет грязных разводов, не видно морщин и слоев пыли, бороздок мудрости, печали и знания, оно просто блестит, радуясь за меня… Оно не горюет, прощаясь со мной. Оно не раз провожало таких, как я, возвращавшихся в реальность. Оно лишь наблюдает, как я и мои девчонки тянем друг к другу руки. Я смотрю на окно, опираясь на руку сына, смотрю на девчонок – как жаль, что я забуду их…

– Девчонки, я тоже вас люблю! Берегите себя! …Пока-а-а!!!

Брайана привезли на базу, когда застолье было в разгаре. Генерал Лебедь и командир полка войск НАТО сидели во главе стола, русская делегация и черные береты, участвовавшие в утреннем десанте, – друг против друга, по обе стороны. Пили водку, перемежая ее кальвадосом. «Классные у тебя ребята», – повторял Лебедь, обращаясь к комполка то и дело и поднимая очередной тост за этих самых ребят или еще за что-то, а черные береты восторженно орали в ответ.

К приезду русских в Нормандию полк, где служил Брайан, готовился долго. За день до приезда генерала Лебедя с Атлантики внезапно пришел холод, а главное – туман и ветер тридцать пять километров в час. Затяжные прыжки с низкой высоты в такую погоду были, конечно, полной дурью, но комполка надо было поразить русских.

После раскрытия парашюта ветер растаскивал десантников со страшной скоростью в непредсказуемых направлениях. Брайан очутился на дереве. Стропы резать было неохота: он понятия не имел, где находится, а идти куда-то в тумане с полной выкладкой и растянутой лодыжкой было в лом. Он так и сидел на дереве, пока его не нашли ближе к ночи и не привезли в часть. Он набросился на еду, на водку, чувствуя с каждым глотком, как из промозглых суставов уходит жидкий холод, как растекается боль по лодыжке. Когда наелся, принялся разглядывать Лебедя и его ребят. Ребят он не запомнил, а Лебедь ему понравился. Именно такими он представлял себе русских. Железный занавес, империя зла – это все чушь. Русские – ребята отвязные, они, а не Черчилль с Рузвельтом, выиграли войну.