– Ну, что? А-а-аня… Что ж ты снова плачешь? Ведь куда хуже все могло получиться! Это ведь счастье, что удалось…

– Я знаю, Петя, знаю, – через силу улыбнулась она. – Я сейчас Кате то же самое все говорила.

– Как она?

– Молчит… Петя, она с самого того дня молчит! Не плачет, не рассказывает ничего… В остроге ее месяц продержали, так она и там молчала! К следователю вызывали – молчала, адвокат приходил – молчала, я на свидание приду – тоже сидит и молчит! Боже, суда над ней я бы, наверное, не вынесла…

– Ну, все, все… – Петр обнял ее за плечи, притянул к себе, дал извозчику знак трогать, и пролетка на резиновом ходу бесшумно покатилась по мокрой мостовой. – Теперь уже незачем плакать, все позади, теперь с ней все будет хорошо. Через несколько месяцев я подумаю, как вызволить ее отсюда.

– Спасибо, Петя, спасибо… – Анна снова всхлипнула в смятый платок. – Я так тебе благодарна… Без тебя что бы я смогла…

– Ну, вот, вздумала благодарить! – притворно рассердился Петр. – Я, может, и не для тебя, а для себя старался. Знаешь ведь, что твоих слез я решительно не могу выносить.

– Я так редко плачу, Петя…

– Возможно, как раз поэтому. Ну, Аня, скажи теперь, что ты хочешь? Поедем в кондитерскую есть пирожные? К твоей модистке? Вечером, разумеется, в театр? Ты так похудела за это время, что все старые платья с тебя падают. Ей-богу, я просто видеть не мог тебя так долго в таком унынии! Ты всегда была весела, так умела рассмешить, с тобою никогда не было скучно, а тут, помилуйте, полтора месяца рыданий! Такого и законные мужья не выдерживают!

– Поедем домой, Петя, – устало сказала Анна, откидываясь на спинку сиденья и закрывая глаза. – Я очень хочу спать. Обещаю, вечером мы непременно куда-нибудь выйдем, но сейчас… Хоть два часа.

– Что ж, как пожелаешь, – не скрывая разочарования, сказал Ахичевский и отвернулся. До самого дома они молчали.

…В большой «рабочей» комнате приюта стояло несколько длинных деревянных некрашеных столов. На них были разбросаны отрезы ткани, ножницы, мотки ниток и груды готового и раскроенного белья, а за столами, склонившись над работой, сидели человек пятьдесят девочек разного возраста в одинаковых серых платьях и белых передниках. Катерина, стоя в дверях, молча смотрела на них. Она уже была в таком же сером платье и переднике, которые ей выдала кастелянша, забрав ее грязное, все пропахшее потом красное платье. Ее черные волосы были туго заплетены в две косы, отчего лицо Катерины казалось еще более худым и темным, руки – сложены на животе.

Минуту назад Катерина в точно такой же позе стояла в кабинете начальницы приюта госпожи Танеевой. Начальница, невысокая дама в элегантном сиреневом платье, спокойно и негромко говорила о величайшем благодеянии, которое оказано ей, Катерине, покровителями приюта, что она должна денно и нощно думать о том, как отблагодарить за эту великую милость, должна прилежно трудиться, примерно вести себя и молиться богу. Катерина монотонно отвечала: «Да, мадам», «Нет, мадам» – и смотрела на огромные часы с боем в углу кабинета, за стеклом которых медленно ходил тяжелый маятник. Наконец госпожа Танеева умолкла, что-то приказала вошедшей горничной, и вскоре в кабинет вошла особа лет сорока, в черном платье, с желтым узким некрасивым лицом и жиденьким пучком блеклых волос на затылке.

– Катерина, это мадемуазель Питирина, Елена Васильевна, воспитательница среднего отделения, в котором ты будешь содержаться.

Катерина молча присела.

– Идем, – сухо сказала мадемуазель Питирина, беря девочку за руку и увлекая за собой. Катерине было неприятно прикосновение этой руки, слабой и влажной, но она не противилась.

И вот она стояла в рабочей комнате и молча переводила глаза с одного незнакомого лица на другое. Воспитанницы, в свою очередь, забыв о работе, смотрели на нее.

– Девицы, это ваша новая подруга, Катерина Грешнева, – блеклым, как она сама, голосом произнесла воспитательница. Несколько девочек осторожно улыбнулись Катерине. Та даже не попыталась сделать этого в ответ, и улыбки девочек тут же погасли.

– Что ты умеешь делать? – осведомилась Елена Васильевна, подводя Катерину к столам. – Сама видишь, у нас тут разные работы. Можешь ли ты вышивать, вязать, метить? Или хотя бы просто шить?

– Я умею все.

Катерина произнесла это негромко, обращаясь только к воспитательнице, но все лица снова обернулись к ней.

– Что значит «все»? – недоверчиво переспросила Питирина. – Вот подойди сюда, здесь работают наши старшие девушки. Весной они выпускаются, и половину из них уже берут на место лучшие белошвейные мастерские Москвы! Погляди, какая работа! Сенчина, покажи свою рубашку.

Бледная блондинка лет семнадцати, надменно поджав губу и намеренно не глядя на Катерину, протянула Питириной батистовую женскую рубашку. По вороту и рукавам тончайший батист был украшен в самом деле великолепной, очень изящной вышивкой – так называемой «французской паутинкой».

– Я это умею, – мельком взглянув на рубашку, сказала Катерина. Над столами пронесся гул удивления; кое-кто даже привстал, чтобы посмотреть на новенькую. Блондинка Сенчина недоверчиво и презрительно сощурилась.

– В самом деле? – удивилась воспитательница. – Ну-ка, тогда возьми, продолжи! – и она протянула Катерине рубашку с неоконченным рукавом.

– Елена Васильевна, бога ради! – взмолилась Сенчина. – Она же испортит, а это на продажу, с меня потом спрос будет…

– Не волнуйся, испортить я не дам, – успокоила мастерицу Питирина и с любопытством посмотрела на Катерину. Та молча села за стол, словно не заметив того, как торопливо раздвинулись, освобождая ей место, девушки, взяла иглу, вдела нитку, аккуратно расправила на пяльцах ткань рукава и ловко, быстро принялась вышивать, продолжая начатый узор. Аккуратные стежки ложились один за другим, иголка мелькала в умелых пальцах, легкая паутинка тянулась по батисту, и вокруг Катерины уже слышались восхищенные вздохи воспитанниц.

– А ну-ка, все по местам! Аникеева, Прохоренко! Федосина! Сесть! Работать! Время идет! – прикрикнула Питирина и жестом приказала Катерине прекратить работу. Та тут же отложила иглу и отодвинула рубашку, не замечая полных слез и зависти глаз белокурой Сенчиной.

– Что ж… В самом деле неплохо, – одобрительно сказала воспитательница. – В таком случае бери батист и начинай кроить. Умеешь? Умеешь, очень хорошо. В твоем среднем отделении только одна такая мастерица, как ты, Оля Маслова. Она расскажет тебе, что и как надо делать. Я, со своей стороны, очень рада, что у нас появилась такая белошвейка. Работы много, и каждые руки на счету. Ступай за стол среднего отделения, работай. Я доложу о твоих успехах госпоже Танеевой.

Темное лицо Катерины осталось неподвижным, но она вежливо присела и отправилась за указанный стол, провожаемая взглядами старших учениц. Там ей весело помахала, подвигаясь и уступая место, худенькая девочка лет четырнадцати со вздернутым острым носиком и очень живыми карими, как у зверька, глазами.