– Я не думаю, что Франко единственный для меня, он милый, хороший, но не единственный.

– А почему они так торопят тебя, что за необходимость такая в восемнадцать лет выходить замуж?

– Я не знаю, что им так понадобилось. Ну Франко понятно, он готов пылинки с меня сдувать, но Марио так настойчив, что я иногда боюсь его, может, все дело в их бизнесе… На следующей неделе бабушка сама прилетит в Милан, надо будет у нее все разузнать.

Ночная Венеция плыла у них под ногами, темные воды каналов старались унести тревоги и сомнения двух русских женщин, но они все равно застревали в узких улочках, между камнями мостовой, в каменных закутках, под скамейками крошечных площадей и оттуда вновь забирались под их плащи, терзаемые осенним венецианским ветром.

– Никто не сможет заставить тебя сделать то, что ты не хочешь, Лизонька. Ты даже когда маленькая была, ни я, ни отец не могли тебя заставить съесть то, что ты не хотела, уложить тебя спать, если ты еще не устала, выпить лекарство, если оно тебе не нравилось. Ты всегда знала, чего хочешь, и всегда могла этого добиться. Если не знаешь, хочешь ли ты замуж, то не пока выходи. Подумай, поживи. Ты же можешь не отказывать им, а просто взять время на размышление. И если Франко это не устроит, то, значит, такова его любовь…

– Да Франко-то на все готов… Холодно, мам, давай пойдем ко мне в отель, посидим в холле, погреемся, ты расскажешь, как у тебя дела. Я так соскучилась.

На следующий день шумная итальянская компания погрузилась на катер, чтобы объездить острова и Лидо. На катере Валентина, уже твердо глядя в глаза этого высокомерного Марио, вполне торжественно объявила:

– Моя дочь решила еще подумать, она не готова дать ответ прямо сейчас, ей нужно время.

Марио нахмурился, но ничего не сказал, остаток дня он был напряжен и недружелюбен, зато брат Джованни все балагурил и увивался вокруг Валюшки: то пледом ножки укутает, то грога принесет, то вдруг начинает рассказывать что-то из истории проплывающих мимо местечек, об их достопримечательностях. Из его многоречия Валюшка понимала только отдельные знакомые слова, в общую картину они никак не хотели складываться. К концу поездки круглолицый и пузатенький Джованни не отходил от нее уже ни на шаг и все время заглядывал ей в глаза, надеясь угадать малейшее ее желание. Такое неожиданное внимание итальянца ее скорее напрягало, чем льстило.

После ухода Ромашки и операции она почти перестала считать себя женщиной, всегда чувствовала отсутствие правой груди. Ей было значительно проще ощущать себя неким существом без пола, так было безопаснее и больше соответствовало ее какой-то внутренней правде. Она старалась не замечать активной, но нежной благосклонности Славы, и ей почти удавалось себя уговорить на то, чтобы не интерпретировать его знаки внимания как вот-вот готовый разгореться роман. Джованни хоть и был чем-то очень симпатичен, но слегка докучал своей собачьей преданностью, готовностью угадать и исполнить любое ее желание.

От мужского внимания ее сердце уже не пускалось вскачь, не потели руки от волнения, легкие уже не отказывались дышать оттого, что любимый уходит, оставляя ее одну. И жизнь снова обретет свой нехитрый смысл. Так было много-много лет назад и только с одним мужчиной. Теперь ни один из них не рождал в ней прежнего желания посвятить себя этому человеку. Она, пожалуй, и не решилась бы больше на такое посвящение. Слишком невыносимой была боль, когда это посвящение отвергли. Слишком глубокая рана долго кровоточила внутри. Слишком большие потери. Она ведь тогда не его потеряла, а себя. Она сама исчезла, когда он ушел. Ее мир тогда распался на части, превратился в пепел, который московский холодный ветер унес в ту осень в другие края, наверное, на юго-восток, и там, где-то в Индии, выпал в воды священного Ганга. А быть может, ветер принес пепел ее прошлого сюда, в Венецию, и теперь, глядя в воды вечного города, она окончательно прощалась с остатками той прошлой жизни, которой уже не вернуть. Больно. Было очень больно. После пережитой катастрофы ей уже не нужны были ни любовь, ни страсть, ни посвящение.

С Джованни все просто: его хотелось расцеловать от благодарности за внимание и заботу в его румяные щечки, расцеловать как ребенка, не как мужчину. Со Славой все гораздо сложнее: он притягивал, завораживал, интересовал, его мужское естество было значительно труднее игнорировать. Он был так необычен: говорил мудро и просто, прекрасно рисовал, потрясал ее своими работами по стеклу, очень много знал о европейском искусстве и прекрасно рассказывал об этом. Для нее было очень важно, что он был по-взрослому мудр, всегда корректен, заботлив и вежлив, относился к ней так, словно она была драгоценной антикварной вазой. При этом ей почему-то было проще списать все это на его врожденную интеллигентность, чем думать о том, что он относится к ней как-то по-особенному.

После отъезда Лизы Валентина провела еще неделю в медленно остывающей Венеции. Накануне отъезда под окнами ее апартаментов зазвучала музыка, – это гондольер затянул тягучие романтичные итальянские песни. Выглянув в окно, она увидела Джованни, стоящего в гондоле с невероятным букетом цветов. Цветы были повсюду, вся венецианская лодка была усыпана ими. Он так радостно замахал ей, увидев ее на балконе, что чуть было не перевернул гондолу с потерявшим на момент равновесие певцом в итальянской тельняшке. Она сначала почему-то испугалась, как будто теперь ей придется дорого заплатить за такое роскошество. Но, спустившись к Джованни и увидев его совершенно счастливое лицо, она рассмеялась, и ее как будто отпустило.

Толстяк, непрерывно тараторя, помог ей спуститься в лодку, и они отправились по венецианской воде в романтичное путешествие, которое в туристический сезон совершал почти каждый турист. Валюшка, к сожалению, почти не понимала, о чем снова так увлеченно рассказывал ей Джованни, без конца перемежая итальянскую речь нелепыми английскими фразами. Под конец, глядя на нее влюбленно-умоляюще, он старательно произнес по-русски с милым, немного детским акцентом:

– Валентина, остаться здесь, я хочу быть с Валентина.

– Нет, дорогой Джованни, Валентина вернется в Москву. Там ее дом.

– Джованни хочет жениться, Джованни большой дом в Ломбардия, Валентина дом любить.

Что за смешная семья, подумала она: все срочно хотят жениться. Чудные они, как у них все быстро решается: встретил, увлекся, на гондоле покатал и сразу жениться. Ветреные какие-то, а ведь Джованни уже под пятьдесят, а то и больше, а все как мальчишка: цветы, песни, страсти.

Возвращаясь в пасмурную, грязно-дождливую Москву, она как будто бы везла с собой частичку венецианского солнца, блики каналов, блеск глаз Лучано, искреннюю улыбку Джованни, ароматы свежеиспеченной пиццы, базилика и хорошего крепкого кофе. Москва встретила ее негостеприимно: долго не выдаваемым багажом, хмурыми паспортистками, прокуренным таксистом, заломившим баснословную цену. Но в душе у нее было спокойно и щемяще-нежно, как будто итальянский гондольер все продолжал петь свою сентиментальную песню.