сохранять концентрацию, до такой степени напился. Наверняка чтобы не отстать от Валери. Удовольствие от вечера получаешь, только если и ты, и твой визави – на одном уровне подпития. Двое трезвых многим могут поделиться, у двоих пьяных общего еще больше; но если один трезв, а другой пьян, какой между ними может быть разговор? Эта теория оправдывает тот факт, что мы с Валери ковыляли в темноте не совсем уверенно. Валери держалась за мою руку, чтобы не упасть, но ясно помнила дорогу домой. Она несколько раз повторила, что давно уже столько не пила и что ей хорошо. И правда, нам обоим было хорошо. Двое чужих друг другу пьяных, вместе бредущих в темноте, чтобы продлить этот выпавший из бытия момент. Я люблю минуты, оторванные от всего, в которых не надо отчитываться перед собственной жизнью.

Странным образом всякий раз, когда я сознаю, что мне хорошо, ситуация тут же меняется к худшему. Из суеверия нужно всегда скрывать малейшее счастье.

С учетом состояния Валери ее нужно было проводить до самой двери. Увлеченная беседой, она ни разу не проверила телефон, то есть не увидела посланий мужа – сначала вопросительных, потом тревожных. Сейчас Патрик ждал в гостиной, явно взвинченный. Ничего общего с человеком, который со мной обедал. Он накинулся на меня:

– Явился… устраивать тут бардак!

– Нет, что ты… совсем нет…

– Мне бы сразу сообразить… А я, дурак, тебе еще что-то рассказывал! Все, марш отсюда!

– Что это за тон?! Успокойся! – спохватилась Валери, словно только сейчас заметив истерический настрой мужа.

– Ты на себя посмотри! Являешься в час ночи, пьяная в стельку, с мужиком!

– Я ее только проводил, – заметил я.

– А ты вообще заткнись. Вали отсюда, и чтоб ноги твоей тут больше не было. И свою дрянную книжонку пиши без нас!

– Перестань! – закричала Валери.

– Не твое дело. Мы с ним сами разберемся. Иди ложись! – Патрик схватил жену за руку.

– Не трогай меня!

В этот момент они оба повернули головы. В коридоре, то ли испуганные, то ли изумленные, стояли Жереми и Лола.

Валери бросилась к ним:

– Это все ерунда, идите спать.

– Но, мама, вы же оба кричите. Что случилось?

– Ничего. Ваш отец спятил.

– Я?! Это я спятил?! Нет, вы это слышали? Неужели вы не видите, что ваша мать не в себе? Она пьяна. Сказано же вам – ступайте спать.

– Значит, все нормально? – обеспокоенно спросила Лола, бросив взгляд на отца.

– Да-да, – ответил Патрик, стараясь на этот раз говорить тише.

Подростки не сдвинулись с места. Валери подошла к ним, сказала что-то умиротворяющее и проводила обоих по комнатам. Я остался наедине с Патриком; он так и сверлил меня взглядом. Я мог либо уйти, либо остаться, рискуя получить от Патрика хорошую оплеуху. Я предпочел первый вариант.

53

Я выскочил из квартиры, даже не попрощавшись с Валери. Провел несколько минут в темноте на площадке: хотел удостовериться, что внутри все пришло в норму. Почему-то я не беспокоился. Патрик был в страшном гневе, но ведь по натуре он человек скорее мирный. В какой-то момент Валери вернулась в гостиную, и до меня донеслись ее слова: «Не желаю тебя слушать!» После этого все затихло. Видимо, оба успокоились и каждый затаился в своем углу. Я понимал, что оказался поводом для ссоры – возможно, последней; после такого не мирятся. Наверно, Валери сейчас пытается все обдумать. Что делать? Написать ей? Ей или Патрику? Чтобы извиниться за все происшедшее и попытаться разрядить обстановку. Я не знал, как быть. Нет, лучше всего подождать, пока гроза минует (гроза или ураган; мне ведь неизвестен уровень природной катастрофы).

Выйдя на улицу, я сел на ближайшую скамейку – немного прийти в себя. И снова подумал, что после сегодняшнего вечера их семейная жизнь развалится окончательно. Валери не простит Патрику его поведения. Может, ей даже было стыдно за него – этак распуститься при постороннем! Она ведь и без того хотела от Патрика уйти, а он еще подлил масла в огонь. И ведь понятно почему. В панике лишь сильнее отталкиваешь того, кого любишь. Короче говоря, любящие только и делают, что стреляют себе в ногу.

Патрик совсем потерял голову. Любить жену – и настолько перестать владеть собой. Он мог бы встретить ее с улыбкой, спросить, хорошо ли она провела время. Впрочем, он выглядел как глубоко травмированный человек. Но мне не хотелось его защищать. Потерпев крушение, он провалил и мой проект. А это, с точки зрения самовлюбленного писателя, уже настоящая катастрофа. Он же ясно сказал: между нами все кончено. Он больше не захочет рассказывать мне о своих перипетиях на работе. Да и остальным не даст со мной говорить. Написав 28 360 слов, я оказался в тупике. И теперь мог написать только одно:

КОНЕЦ

54

Я еще немного посидел на скамейке. Казалось, ночь тоже устроила перерыв. На улице ни души и машин почти нет. Париж, можно сказать, лишился вдохновения. В конце концов я встал и двинулся к дому. Прошел несколько метров – и вновь обрел надежду. Ходьба мне всегда помогает. Я же могу просто выдумать продолжение. Да, ничто не помешает мне завершить роман.

55

Вернувшись домой, я тут же понял, что не смогу заснуть, и пошел в ванную ополоснуть лицо. Я больше не был пьян, сцена с Патриком меня полностью отрезвила. Глядя на себя в зеркало, я понял, что никогда не умел выбирать освещение. Под лампой жестокого дневного света в зеркале отражалось бледное лицо с резкими чертами. Тяжелый момент. Как же хорошо было бы увидеть кого-нибудь посимпатичнее. Сейчас то, о чем я думал по дороге, казалось мне полным абсурдом. Разве можно придумывать продолжение реальной жизни? Нет, надо выбрать раз и навсегда: жизненная правда или вымысел. Нельзя смешивать жанры. Конечно, у меня остается путешествие с Мадлен. Но хватит ли его? И кто может гарантировать, что Ив Грембер окажется подходящим персонажем? На меня накатила волна пессимизма. Ничто больше не радовало. Захотелось найти спасение в богатстве лагерфельдовских историй.

В этот момент творческого отчаяния, сидя на холодном полу ванной, я схватил телефон, чтобы написать Мари. Было почти два часа ночи, и я прекрасно знал, как это воспринимается в мире влюбленных: тот, кто пишет после полуночи, несомненно пребывает в депрессии. Это вам не короткое ободряющее и лицемерное послание, что отправляют при свете дня. Сейчас она должна подумать, что я погибаю, агонизирую без нее, и нельзя сказать, что она будет целиком не