Таблица 6

Численность пехоты и кавалерии в западноевропейских армиях во время некоторых кампаний XVII – начала XVIII в.

К этому можно добавить, что пехота была дешевле кавалерии и к тому же ее немаловажным достоинством была ее большая универсальность. Польза от кавалерии заключалась прежде всего в ее способности активно маневрировать как на поле боя, так и за его пределами, в «малой» войне. Пехота же была весьма полезна и в осадной войне, что была неизбежна на западноевропейском ТВД, густонаселенном и высокоурбанизированном. Между тем трудами французского инженера и фортификатора С. Вобана в осадной войне во 2-й половине XVII столетия был произведен подлинный переворот. Разработав в деталях концепцию «артиллерийской атаки», руководствуясь принципом «побольше поту, поменьше крови», Вобан перевернул все представления относительно ведения осадной войны223. При правильной постановке дела даже крепости, возведенные с учетом последних веяний в рамках традиции trace italienne, могли быть взяты в кратчайшие сроки, как это было с Маастрихтом в 1673 г., Безансоном в 1674 г. или Намюром в 1692 г.

Последний пример наиболее характерен для оценки действенности предложенной Вобаном системы постепенной атаки. Намюр представлял одну из сильнейших крепостей своего времени. Она была возведена по проекту талантливого голландского инженера-фортификатора Кегорна, соперника Вобана и в теории, и на практике. Однако же Намюр продержался против французской атаки, которой лично руководил Вобан, всего лишь 35 дней и был взят при относительно небольших потерях, при этом сам Кегорн попал в плен к французам. Одним словом, как метко заметил М. ван Кревельд, осадная война «…превратилась, как тогда говорили, в искусство не столько защиты крепости, сколько ее почетной сдачи…»224.

Конечно, как всегда, не бывает правил без исключений, и в целом ряде сражений XVII в. мы можем наблюдать картину, когда кавалерия порой не только составляет значительную часть армии, но и превышает ее по численности. Так, при Брейтенфельде в 1631 г. доля кавалерии в армии Густава Адольфа составляла 1/3, а в противостоявшей ей имперской армии 30,5 %, при Люцене в 1632 г. – соответственно 31,3 и 28,8 %, а при Янкау в 1645 г. пехота вообще оказалась в меньшинстве (шведы имели 60 % кавалерии, а имперцы – 2/3 армии). В 1665 г. армия Х.Б. фон Галена, князя-епископа Мюнстерского, прозванного за свою воинственность «пушечным епископом» (Kanonenbischof), при вторжении в Голландию насчитывала на 20 тыс. пехоты 10 тыс. кавалерии. Спустя почти 40 лет, в 1704 г. при Гохштедте французы имели 36,2 % кавалерии, а противостоявшие им союзные англо-имперские войска – 41,7 %. И даже в первом крупном сражении войны за Австрийское наследство, в 1741 г. при Молльвице, австрийская армия имела на 9800 чел. пехоты 6800 чел. кавалерии225. Однако, что примечательно, хотя австрийская кавалерия и сумела опрокинуть и прогнать с поля боя кавалерию пруссаков, исход сражения был решен действиями прусской пехоты, превосходившей австрийскую и в числе, и в выучке.

Приведенные данные ставят под сомнение предыдущий тезис, но это только на первый взгляд. Развитие линейной тактики способствовало определенному «окостенению» боевых порядков, утрате ими прежней гибкости и эластичности. Именно поэтому возросло значение кавалерии как единственного рода войск, сохранившего более или менее удовлетворительную маневренность и подвижность. Кавалерия стала играть чрезвычайно важную роль своего рода «кулаков» командующего армии – как писал Фридрих Великий, «…пусть пехота станет в средоточии, а новоустроенная конница по крыльям; плутонги, нанося неприятелю роковые удары, составят тело битвы, а всадники его руки; и с правой и с левой сторон они должны их простирать неослабно…»226. Поэтому ее численность существенно выросла в сравнении с прежними временами, но, что примечательно, в составе полевых армий. Таким образом, нарушившийся было в 1-й половине XVI в. баланс между пехотой и конницей был восста-новлен.

Таким образом, деятельность Морица Нассауского, Густава II Адольфа и их преемников подняло европейское военное дело на новый уровень. На смену прежним средневековым приемам и методам ведения войны пришли новые, рожденные в ходе военной революции, а вместе с ними изменилось и само «лицо битвы», определяемое во многом теми людьми, что сходились в смертельной схватке на полях сражений многочисленных войн Нового времени. На смену великолепно обученному и подготовленному бойцу-единоборцу Средневековья пришел солдат Нового времени, характерные черты которого (и армии, состоявшей из такого рода человеческого материала) блестяще описал А.К. Пузыревский: «Индивидуальное развитие солдата, его сметливость, сноровка и умственные способности становились совершенно ненужными. На войска смотрели как на машины или на живое укрепление, предназначенное выдерживать как можно дольше губительное действие неприятельского огня; не в силе натиска искали главную причину успехов, а скорее в пассивной спокойности массы. К чему же при этих условиях должна была стремиться дисциплина? Оставив в стороне развитие нравственных элементов в солдате, она должна была покорить его привычке оставаться при всех обстоятельствах боя в рядах, заставить его устремить все свое внимание на механическую ловкость заряжания и скорость пальбы; дабы удовлетворить своему назначению, человек должен был сделаться автоматом, недоступным никаким внешним впечатлениям боя…»227.

Средневековое военное дело окончательно ушло в прошлое, хотя отдельные его пережитки еще давали о себе знать очень и очень долго, вплоть до Первой мировой войны 1914–1918 гг., на полях которой прежние представления о войне были окончательно похоронены под гекатомбами трупов. Речь теперь шла о совершенствовании армии-машины, доведении принципов новой военной школы до логического завершения, когда имевшиеся в распоряжении генералов техника и людской материал могли быть использованы с наибольшей эффективностью. Это и будет сделано в конце XVIII – начале XIX в. Наполеоном228.

Пока же до этого было еще далеко, и продолжавшиеся после завершения Тридцатилетней войны соперничество и конкуренция между европейскими державами, стремление не отстать от потенциальных противников в освоении последних новинок военного дела способствовали дальнейшему развитию как тактики и стратегии, так и военной техники и технологии. По существу, если европейское (или любое другое, азиатское, африканское или американское) государство в ту эпоху претендовало на статус великой державы или просто желало сохранить себя как субъекта международных отношений, оно было просто обязано наращивать потенциал своих вооруженных сил, включаясь в процесс военной революции. В противном случае оно превращалось в государство-изгоя, в объект политики, за счет которого более удачливые и разворотливые соседи решали свои собственные проблемы. Консерватизм в военном деле неизбежно вел к фатальным последствиям. Всякое промедление означало гибель, порабощение более удачливыми и прозорливыми соседями. «Неспособность принять необходимый уровень милитаризма, милитаристской культуры как составной части эффективной политико-государственной системы, милитаризованной социальной структуры и милитаристского этоса в системе международных отношений вела к фатальным последствиям. Первым примером этого могла служить Польша, утратившая независимость в 1792–1795 гг., – отмечал Дж. Блэк, – вторым – Соединенные Провинции (Голландская республика), которая была быстро завоевана сперва бурбонской, а потом революционной Францией в 1747–1748 и 1795 гг.»229. И, напротив, успешное перенимание и творческое развитие основных положений военной революции выдвигало государство на лидирующие позиции в европейском «концерте». Именно так и было с Францией Людовика XIV, армия и военная администрация которой во 2-й половине XVII – начале XVIII в. стала образцом для подражания230.