Об этом же размышляла и Глаша, по-собачьи вскидывавшая голову всякий раз, когда хозяин заходил на кухню. Но она тоже тактично молчала, понимая, что и без нее разберутся.

– Обедать будете? – теребила женщина Георгия Константиновича и, получив отказ, в сердцах убирала посуду в буфет и выключала на плите газовые конфорки.

– Как вы думаете, Глаша, – первым не выдержал Одобеску, облюбовавший для себя место за кухонным столом, заставленным не уместившимися в холодильнике закусками, – что бы это могло значить?

– Что? – не сразу поняла его Глаша и уселась напротив.

– Эти слезы, истерика…

– Бесится она, – в который раз повторила помощница Одобеску, поглаживая и так гладкую клеенку.

– Почему?

– Может, обиделась. А, может, сама обидела. А потом пожалела. И вот вам…

– Ну, вы же знаете, Аурика Георгиевна – кремень, – отказался принять Глашину версию Георгий Константинович.

– Все мы – кре́мень, пока по сердцу не царапнуло.

– Не представляю, как Миша мог обидеть ее, чтобы девочка так плакала.

– А чего ж «Миша»? – удивилась Глаша. – А то мы знаем, где она вчера была?

– Доподлинно – нет. Но я почему-то предполагаю, что Михаил ее нашел, иначе бы он вернулся и поставил нас в известность. Он, скажу я вам, сверхответственный молодой человек, на него можно положиться, – рассудил Одобеску.

– На него – можно, на Аурику – нельзя.

– Нельзя, – моментально согласился Георгий Константинович, но все-таки решил придерживаться собственной версии. Мысль о том, что его дочь неразборчива в связях, иногда посещала его, а в прошлом августе – довольно часто, но, как и любой отец, Одобеску легко находил массу объяснений, в результате чего над головой Аурики начинал мерцать ангельский нимб, примиряющий наивного отца с действительностью.

– Хватит валять дурака! – остановила полет фантазии младшая Одобеску, подслушав, о чем разговаривают отец с нянькой. – Мы кое-что обсудили с Коротичем и единогласно пришли к выводу, что он здесь больше не появится, потому что…

– Почему? – помрачнел Георгий Константинович.

– Потому, что он переводится в Ленинград.

– Да? – удивился Одобеску. – Он не говорил мне об этом.

– Он тебе и о своей девушке ничего не говорил, но это же тебе не помешало! Я вообще подозреваю, папа, что ты сделал это нарочно, чтобы заставить меня ревновать. Так вот, я хочу тебя успокоить: ревновать можно только того человека, кто тебе хотя бы приятен. А Коротич… – Аурика перевела дыхание.

– Тебя бесит, – продолжил Георгий Константинович и поднялся из-за стола. – Значит, так. С сегодняшнего дня мы закрываем эту тему раз и навсегда. Я, честно скажу, разочарован.

«Еще один разочарованный!» – отметила про себя младшая Одобеску и дослушала до конца отцовскую тираду о том, что теперь он «не хочет никаких сношений».

– Отношений, – поправила его Аурика. – Он не виноват, папа. Ты сам назначил его в наперсники. В сущности, Мишка неплохой парень. Только уж очень правильный. Чересчур, – задумчиво произнесла она и незаметно для себя покраснела. – У меня, кстати, тоже дел по горло. Через два дня экзамен – а ни коня, ни воза…

– Так занимайся, черт возьми! – вдруг закричал на дочь Одобеску. – Займись наконец-то делом. И перестань…

– Что перестань?

– Все перестань!

– А что ты кричишь?

– Я не кричу. Я не кричу! – орал Георгий Константинович, становясь багровым. – Я ни на кого не кричу! Никогда!

– А что ты делаешь-то? – спокойно поинтересовалась Аурика и подмигнула Глаше.

– Возмущаюсь, – признался Одобеску. – Это надо же! В Ленинград!

– Да не едет он ни в какой Ленинград, папа. Я тебя обманула.

– Зачем?! – в один голос воскликнули Георгий Константинович и Глаша.

– Затем, – непонятно ответила Аурика и, подойдя к отцу, попыталась обнять его.

Впервые за двадцать с лишним лет Одобеску увернулся и отстраненно посмотрел на собственную дочь:

– Зачем?

– Затем, что мне все это надоело, – объяснила девушка и добавила: – Папа, ну что нам мешает жить, как раньше? Ты, я и Глаша. Зачем тебе еще кто-то? «Двое прекрасных детей», – передразнила она отца и насупилась. – Ты думаешь, мне приятно?

– Все, – устало выдохнул Георгий Константинович. – Хватит. Не хотите, как хотите. И вообще, Аурика Георгиевна, поступайте так, как считаете нужным. Ваше право!

– Какое право?! – взвилась девушка. – Нас со стороны послушать, так это чистый бред. О чем мы вообще разговариваем?! О каком-то Коротиче, о каких-то детях, о дружбе, о любви! Чушь полная!

– Это не чушь, – обиделась за Одобеску Глаша и поджала губы. – Георгий Константинович беспокоится.

– Пусть он за тебя беспокоится! – тут же нахамила ей Аурика. – И за себя. А за меня – не надо! Сама разберусь. Моя жизнь!

– Твоя, – поддержал ее Одобеску. – Целиком и полностью. За вычетом двадцати лет.

– Скажи еще, что я неблагодарная, – никак не могла остановиться Аурика.

– Неблагодарная, – прошептала за хозяина Глаша и заплакала.

– Ну, знаешь ли, – чуть не задохнулась от возмущения девушка. – Еще всякая нянька мне будет указывать?!

– Пошла вон! – спокойно произнес Георгий Константинович, но вышел из кухни первым.

Военные действия в семье Одобеску длились на протяжении всей зимней сессии. Периодически объявлялись дни перемирия, совпадающие с днями экзаменов, но это не отменяло предгрозовой атмосферы в доме. Она проявлялась в нарочитой вежливости отца и дочери Одобеску, обращающихся теперь друг к другу исключительно на «вы». «Кто-то же должен остановиться первым», – призывал себя к порядку Георгий Константинович, но продолжал себя вести по-прежнему, прячась от суровой действительности у себя в комнате. То же самое проделывала и Аурика, демонстративно запирая на ключ свою дверь. Гостиная пустовала, Глаша плакала и приносила еду на подносе прямо в комнаты, умоляя одуматься. Никто не хотел сдаваться первым.

– Пусть он (она) извинится! – требовали через третье лицо друг от друга противники и торопились захлопнуть за Глашей дверь.

– Чисто дети, – бормотала себе под нос та и продолжала исполнять функции Красного Креста. – Нашла коса на камень.

Естественно было бы предположить, что Георгий Константинович сделает первый шаг к перемирию, но тот выжидал, все свое время проводя за разбором шахматных партий: «Где же этот Коротич?» – порой спрашивал он себя и тут же пугался, вспоминая, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, и пересаживался на место противника, чтобы сделать очередной ход.

«И где этот придурок?» – беззлобно задавалась тем же вопросом Аурика, честно признаваясь себе в том, что очередное исчезновение Коротича ее странно волнует. «Мог бы, между прочим, сказать что-то внятное, а не просто хлопать дверью! Ладно – я. А папа?» – мысленно упрекала она молодого человека в невнимании к своему отцу, уже не претендуя на первую роль в упряжке.