— Клянусь во имя Верховного Строителя всех миров никомуи никогда не открывать без приказания от ордена тайны знаков, прикосновений,слов доктрины и обычаев масонства и хранить о них вечное молчание. Обещаю иклянусь ни в чем не изменять ему ни пером, ни знаком, ни словом, нителодвижением, а также никому не передавать о нем — ни писать, ни печатать, нивырезывать, ни рисовать, ни красить или гравировать, не подавать повода к тому,чтобы это случилось ни на какой вещи под небесами, подвижной или неподвижной,на которой тайна могла бы быть прочитана и понята, и никогда не разглашатьтого, что мне теперь уже известно и что может быть вверено впоследствии. Всеэто я обещаю без всякого колебания, внутреннего умолчания или какой-нибудьувертки. Если я не сдержу этой клятвы, то обязуюсь подвергнуться следующемунаказанию: да сожгут и испепелят мне уста раскаленным железом, да отсекут мнеруку, да вырвут у меня изо рта язык с корнем и зароют в морском песке принизкой воде, за кабельтов расстояния от берега, где прилив и отлив проходятдважды за двадцать четыре часа. Да перережут мне горло, да будет повешен мойтруп посреди ложи при посвящении нового брата как предмет проклятия и ужаса, дасожгут его потом и да рассеют пепел по воздуху, чтобы на земле не осталось ниследа, ни памяти изменника.

— Почему вы сделались масоном? — спросил мастер,лицо его по-прежнему было суровым, как если бы даже страшной клятвы,произнесенной Алексом, было недостаточно для полного к нему доверия.

— Для тайны, — ответил он, — и чтобы из мракатотчас перейти в свет.

— Есть ли у масонов тайны?

— Есть много и высокой цены.

— Где сохраняют они их?

— В своих сердцах.

— Кому они доверяют их?

— Никому, кроме братьев и товарищей.

— Как открывают они их?

— Посредством знаков, примет и особенных слов. Послеэтого к Алексу приблизился Джеймс и научил его ученическому знаку,прикосновению и слову, по которым товарищи узнают друг друга.

Прикосновение, которым братья ученической степени узнаютдруг друга, состоит в том, что надо ногтем большого пальца правой рукиприжаться к первому суставу правой руки брата. Слово есть «Иакин», произносимоебратьями раздельно и по очереди: первый говорит «Иа», второй — «кин», первый«Иакин». Алексу сказали еще одно слово: «Боаз». «Иакин» и «Боаз» были названиядвух столбов в Соломоновом храме.

Теперь церемония приема была закончена. Алекс стал братом.Он приобрел первую степень масона и диплом своего причисления к ордену. Теперьон мог не только усваивать царственную науку вольных каменщиков и готовиться кпрохождению других, более высоких степеней, но и трудиться во славу ордена.Теперь он был духовно укреплен и мог выстоять против врага, не осененногосиянием пламенеющей пятиконечной звезды, которая освещала собою путь каждогомасона.

Екатерина бежала через лес знакомой, еле заметной тропкой,поднимая непомерно длинный подол своей синей амазонки и досадуя, что не успелапереодеться. Но появилась эта новая забавная родственница, которая спервапоказалась хорошеньким мальчиком, а потом обернулась такой же хорошенькойдевчонкой, — и стало не до переодеваний. Вот и цепляйся теперь подолом затраву и кусты. Как бы не порвать дорогой бархат... Екатерина обеспокоеннооглядела длинный хвост амазонки, перекинутый через руку, но тут впереди раздвинулиськусты и на тропку выступил молодой человек в сером шелковом камзоле, сперекинутым через руку серым плащом. При виде его Екатерина вскрикнула отсчастья — и ринулась в его объятия, мгновенно позабыв и о бархате, и обо всемна свете.

Мужчина был невысокого роста, не выше Екатерины, ипроизводил впечатление хрупкости, особого изящества, но это нравилось ей,несмотря на то, что и отец, и братья ее отличались почти богатырской статью. Ейнравились тонкие черты его красивого лица, ясные глаза цвета густого меда,нравились чуть рыжеватые, мягко вьющиеся волосы, пышные, столь тщательноухоженные, что смотрелись краше любых, самых дорогих париков. Ей нравились егобелые руки с нежной, будто у женщины, кожей. Он и не скрывал, что ложится спатьтолько в перчатках, сначала обильно смазав руки самым жирным кремом, которыйделал сам, по своему собственному рецепту, да и Екатерине подарил несколькосклянок с собственноручно изготовленными притираниями, которыми онапользовалась каждый вечер с особенным, чувственным наслаждением. Покрываядушистым кремом лицо, она воображала, что губы этого человека касаются ее щек илба. Намазывая руки, представляла, как он целует ей каждый пальчик вотдельности. А когда осторожно втирала крем в шею и грудь, кровь жарко биласьво всем ее теле, и самые смелые, самые горячечные мечтания бродили в ее голове,словно молодое вино в мехах.

Высокомерная княжна Екатерина Долгорукая без памяти любилаэтого человека.

Звали его Альфред Миллесимо, и он был шурином австрийскогопосланника в Петербурге графа Братислава, исполняя при своем родственникедолжность атташе. Екатерина познакомилась с ним на приеме у саксонскогоминистра Лефорта. Представила их друг другу жена английского посланника ледиРондо, когда все собравшиеся были самозабвенно увлечены игрой в карты, длякоторой, собственно, и собирались у Лефорта — человека не очень приятного вобщении, зато азартного картежника. Добродушной сплетнице леди Рондо сделалосьжаль двух молодых людей, которые не разделяли общей страсти к игре, вот она и познакомилакняжну Екатерину с молодым графом, не подозревая, что положила начало совсемдругой страсти... Они полюбили друг друга с первого взгляда, и совсем скороМиллесимо уже сделался своим человеком в доме Долгоруких. Еще через некотороевремя молодые люди были объявлены женихом и невестой. Князь Алексей Григорьевичказался очень доволен партией, которую сделает дочь: ведь семейство Миллесимо,поселившееся в Богемии в конце пятнадцатого столетия, было ветвью старинногоитальянского рода Каретто, состояло в родстве с маркизами Савоны и другимивлиятельными, старинными фамилиями. Князь Иван Долгорукий, благоволивший кБратиславу оттого, что к нему благоволил молодой император, такжепокровительствовавший обручению Екатерины. Ее сестра Елена, и вполовину нетакая красивая, как остальные молодые Долгорукие, злословила, будто Екатерина ичерту руку отдаст, только бы этот черт был иноземного подданства и смог увезтикняжну из России, которой та не любила. Это правда: Екатерина больше всего насвете желала бы жить за границей, однако никакого расчета в ее любви к графу небыло. Беда лишь в том, что расчетами была переполнена голова ее отца.