пришел, чтобы, скажем так, проконсультировать Черчилля, говорил с ним на превосходном английском языке, что немало удивило гостя. Его звали Андрей Карташов. Это был отец Анны Андреевны Виельгорской.

Федор посмотрел с удивлением:

– Почему же у нее другая фамилия?

– Они с матерью Анны не были расписаны. Он служил в компетентных органах, а она была из бывших.

– Боялся?

– Оба боялись. Она недолгое время служила в особняке на Пречистенке машинисткой. Там они и познакомились. Когда Ольга забеременела, они решили, что ей лучше вернуться в Ленинград. Считали, там безопаснее. В Москве уже начиналась новая волна чисток. Впрочем, все это случится позже, в самом конце сороковых. А в сорок втором у Андрея была другая семья. Он служил в Москве, а жену и малютку в начале войны отправил в Ленинград к родным.

Бронштейн закашлялся. Федор автоматически оглянулся в поисках воды, но Борис Яковлевич снова, как тогда, в кабинете, замахал рукой, достал таблетку и сунул под язык.

– Не суетись, Федя. Тут уже никакая вода не поможет, даже святая.

Он наконец откашлялся:

– Вернемся к Черчиллю и их встрече с Карташовым.

– Они что, успели пообщаться?

– Видимо, как-то успели, и это само по себе удивительно, ведь Черчилль пробыл в Москве недолго и находился под неусыпным надзором. Прослушка была тотальной. Однако факт остается фактом. Карташов как раз дежурил в тот день, и вдруг ему сообщили, что его жена и маленькая дочь Маша погибли во время бомбежки. Девочке всего два с половиной года было. Когда Карташова вызвали к гостю, он пришел весь черный от горя. Черчилль это заметил, но спрашивать ничего не стал. Однако, как оказалось, он попросил выяснить, в чем дело, своего переводчика. Тот выяснил. Уже вернувшись после встречи со Сталиным, Черчилль вышел на балкон покурить и увидел, что Карташов стоит внизу. Андрей и не заметил, как к нему подошел премьер-министр. Протянул сигару. Карташов в жизни таких не курил, но тут почему-то не отказался. И, представь, затянулся этой гадостью, и ему стало легче. Черчилль спросил, как звали его погибшую дочь, и был, как показалось Карташову, потрясен, услышав имя. Он тронул Андрея за рукав и сказал, что двадцать лет назад тоже потерял любимую дочь, которой было два с половиной года, и звали ее Мэриголд.

Через несколько месяцев после ее смерти они с женой Клементиной купили имение в Чартвелле. Позже Черчилль оборудовал в саду пруд, запустил золотых рыбок и стал часто туда приходить. Там он вспоминал свою Мэриголд и тосковал по ней. «Голд» по-английски означает «золото». Возможно, золотые рыбки казались ему похожими на веселых маленьких девочек.

В тридцать втором он нарисовал этот пруд и рыбок. Картину так и назвал – «Пруд с золотыми рыбками в Чартвелле». Картина небольшая. Шестьдесят на семьдесят примерно.

Чартвелл – вообще любимое место Уинстона. А пруд – его центр. Неизвестно почему, но из всех своих детей для обожания он выбрал именно Мэриголд. Вероятно, она была для него больше чем просто дитя. Ее смерть его раздавила.

В шестьдесят втором году он снова изобразил на картине тот же пруд. И работу назвал точно так же. Картина другая, только вот чернота пруда и тоска автора – все те же. Недаром эту работу назвали «картиной жизни» Черчилля.

Между этими работами тридцать лет разницы.

Общеизвестно, что во время Второй мировой войны Черчилль ничего значительного не написал, только одну картину в сорок третьем в Марокко. Никто не знает, что была еще одна работа. Никому не известная. И на ней был все тот же пруд в Чартвелле и те же рыбки. Он написал ее после того, как вернулся из России. Написал не для себя, а для одного почти незнакомого ему человека, свидетелем горя которого он стал в августе сорок второго.

– Постоянно возвращался к теме. Словно ритуал какой-то.

Бронштейн кивнул:

– Черчилль часто дарил свои работы. Ту, что написал в шестьдесят втором, – своему телохранителю Эдмунду Марри, первую – дочери Мэри, которую, к слову, назвали в честь рано умершей сестры. А ту, о существовании которой никому не известно, – русскому человеку. Андрею Карташову.

– Вы так рассказываете, словно видели все своими глазами. Откуда?

– Карташов оставил воспоминания. Не книгу, конечно, а всего одну школьную тетрадку. Записал свои воспоминания Андрей Власьевич уже в шестидесятых, при Хрущеве, когда все еще на что-то надеялись.

– Как вы смогли ее заполучить?

– Я – никак. Это все Шимон. Ему не стоит…

Бронштейн вдруг запнулся и закончил фразу лишь через несколько секунд:

– Он любит рыться в интернете. Хороший мальчик. Сейчас ведь почти все документы того периода отцифрованы. Нам повезло, что воспоминания Карташова – тоже. А еще больше повезло, что на них пока не наткнулись ушлые ученые.

– Это сенсация.

– Конечно. И весьма прибыльная сенсация. Первая из картин, та, что написана в тридцать втором, была продана на аукционе «Сотбис» почти за два с половиной миллиона долларов. Представь, сколько можно выручить за эту?

– Вы сказали, Черчилль написал картину уже в Англии.

– Ну да, – кивнул Бронштейн. – Можно предположить, что случилось это в году, так скажем, сорок четвертом. Второй фронт уже открыли, война потихоньку близилась к концу…

– Неужели все эти годы Черчилль помнил о Карташове? Он же был известен своим цинизмом и черствостью.

– А вот поди ж ты! Не все мы о нем, как видно, знаем!

Борис Яковлевич взглянул весело и хлопнул Федора по коленке.

– Весной сорок пятого, точнее в апреле, в СССР прилетела Клементина Черчилль и пробыла в гостях аж сорок два дня. Ее разместили в особняке на Пречистенке. В том же самом. Андрей Карташов все так же входил в штат обслуги. Клементина на это надеялась, потому что привезла для него подарок. Она понимала, что сей факт в Стране Советов будет воспринят неоднозначно. Для нее это, разумеется, неопасно, но вот Карташов может пострадать. Действительно, с какой стати жена премьер-министра капиталистической страны привозит подарок советскому человеку? За какие такие заслуги?

Умница Клементина сделала все так, чтобы никто ничего не узнал. Картина была небольшой по размеру, поэтому это было нетрудно.

Так в России появилось неизвестное миру полотно британского премьер-министра. Думаю, когда Карташов отправлял гражданскую жену с ребенком в Ленинград, подарок Черчилля уехал вместе с ними. Так сказать, от греха подальше.

Борис Яковлевич искоса посмотрел на Федора и добавил:

– Кстати, отчество у Виельгорской отцовское – Андреевна. За это мы и зацепились.

Федор потрясенно молчал.

Борис Яковлевич вдруг встрепенулся и радостно замахал кому-то рукой. Федор оглянулся и увидел показавшегося из-за угла Шимона. Подойдя, тот спокойно поздоровался и скромно встал в стороне, давая возможность закончить разговор. Бронштейн глянул на