– Не воровал я! – решительно, не растягивая и не нажимая на «р», заявил он. – Не воровал! От росы мокрая в спортивном городке лежала. Я убрал ее. Утром, думал, отдам, а тут такое… Испугался я, что не поверят.

– Постой, постой, – прервал его Ярмышев и, открыв дверь, крикнул дежурному: – Всех, кто не спит, в канцелярию. – И снова повернулся к Рублеву. – Проходи, садись. Своим товарищам расскажешь, как было. Поверят ли только? Сразу бы нужно было. Как проснулся. А теперь? Теперь – не знаю…

Замолчал и сел за стол начальника заставы. Думал, что сказать солдатам. Вроде и верил Рублеву, но и сомнение не улетучивалось: «У воров отговорка всегда правдоподобна».

Через несколько минут канцелярия заполнилась. С неприязнью смотрели сослуживцы на Рублева, сидевшего возле стола начальника заставы. Рядовой Кириллов проговорил вполголоса:

– А я с ним и на учебном, и здесь, за одним столом, из одной тарелки хлебушек брал.

Рублев еще ниже опустил голову, и Ярмышев первым отозвался на слова Кириллова:

– А вот он говорит, что подобрал, чтобы отдать хозяину утром. Так он объясняет, – и перекинул взгляд на Рублева. – Доложи.

Рублев, все еще не поднимая головы, рассказал, как зажигалка-пистолет оказалась у него и почему он отнес ее в гараж. Говорил сбивчиво, без обычной манерности, и солдатам, уже привыкшим к его нарочитой небрежности, он показался жалким. Когда Рублев закончил, наступила тишина. Пауза затягивалась. И вот заговорил Кильдяшев. Резко:

– Соловьем ты пропел. А я что, склеротик? Не помню, где ее оставил? В тумбочку положил. В тумбочку! Понятно?! И тут сказки нечего рассказывать. Понравился пистолет, а мне эта зажигалка жизни дороже. Подарок!

Загудела канцелярия, как потревоженный пчелиный улей. Заговорили солдаты, обращаясь друг к другу, высказывая свое отношение к услышанному. Большинство сомневалось в искренности Рублева.

– А не мог сразу, как встал?

– В этом и загвоздка…

– А что бы не отдать дежурному, когда нашел?

– Не существенно это: сразу, потом. Испугался, побежал прятать.

И как бы высказывая общее мнение, ефрейтор Акимов сказал, глядя на Рублева:

– Выложил бы сразу, как тебя Павел разбудил, я бы не усомнился в честности твоей. А то… Понес в гараж. Сам себя в такое положение поставил, вот и нет тебе веры.

– А я не приучен сказкам верить, – проговорил Семятин. – Честный человек честно людям в глаза смотрит. А ему – голову поднять стыдно. Врет и в глаза не смотрит. Ловко же придумал легенду.

Рублев резко встал и, ссутулившийся, с втянутой в плечи головой, словно пряча ее от удара, выскочил из канцелярии. Неожиданный поступок буквально обескуражил всех. Тишина в канцелярии, словно вовсе она безлюдна. Тишину нарушил замполит:

– Не перегибаем ли мы, товарищи, палку? Правду, должно, говорит человек, а мы его – обухом по лбу.

– А что, на руках его, вора, носить? – хмыкнул в ответ Акимов. – Если с выкрутасами его миримся, то с воровством – нет. Хватит. Не верим ему.

– Думается мне, без вины виноватым делаем мы Рублева, – высказал свое мнения Бошаков. – Ты вспомни, Гриша, может, и в самом деле зажигалку в спортивном городке оставил?

– Нет. Точно помню: в тумбочку положил.

– Вот козлы упрямые, – усмехнулся Нечет. – Майора бы сюда, вправил бы кое-кому мозги.

О майоре Антонове думал и Рублев. Медленно, будто ноги его отягощены пудовыми гирями, шагал он в сторону гаража. Для чего? Не знал. Прошел мимо гаража. Вышел через тыльную калитку со двора и остановился. Стоял с низко опущенной головой, думая свою горькую думу.

«Никто не поверил. И Бошаков. Земляк называется… А Нечет промолчал. Верит ли? Нет, наверное. Как и все…»

Хотел было идти по дорожке к могиле Субботина, но увидел верблюда, который лежал возле забора в тени. Повернул к нему и тронул горб.

– Клевая житуха. Нашел тень, улегся – и доволен. Набил колючками живот и тоже доволен. Малина для тебя, а не жизнь. Понял?

Еще раз качнул горб, повернулся и пошагал к могиле Субботина. Остановился у изгороди. Стоял и смотрел на зеленую траву, на обелиск.

«Здесь похоронят? Или? Припасли как раз для тебя розу. Вернется майор, расскажу ему, если он тоже не поверит, тогда уже…»

Спустился вниз, постоял возле верблюда, прошел к летней курилке, и, увидев, что в ней пусто, решил здесь подождать возвращения майора. Он курил сигарету за сигаретой, не поднимая головы, будто с большим вниманием рассматривая носки запыленных кирзовых сапог, и вовсе не слышал, как подошла к нему Тамара Васильевна. Вздрогнул, когда она спросила:

– Что, Миша, один грустишь?

– Да так…

– Так ничего не бывает, – сказала она и присела рядом. – Я, в общем-то, к тебе шла. Книгу тебе несла. «Пограничная тишина». Сборник рассказов многих авторов. Любопытные есть рассказы. Хотела Контаровича, да Игорь, майор Антонов, – поправилась она, – сказал, что ты из писем ветеранов многое об истории границы узнаешь, вот современную и выбрала. Воениздат выпустил.

Подала книгу. Он взял ее, не поднимая головы.

– Спасибо.

– Что с тобой, Миша? Не дома ли что случилось?

– Нет.

– А ты мне в столовой в первый день так и не рассказал о родителях своих. Может, сейчас…

– Рабочие они. Отец – столяр. В «Бюро добрых услуг». Мать – на швейной фабрике.

И замолчал. Достал очередную сигарету и закурил.

– Стало быть, здесь, на заставе, что-то произошло? Пойдем-ка ко мне, расскажешь все. Зачем в себе грусть или обиду носить? Пойдем-пойдем, – настойчиво позвала Рублева Тамара Васильевна и встала.

Рублев сунул книгу под мышку, нехотя поднялся и, ссутулившись, пошел следом за ней.

Пробыл у нее пару часов. Пил чай, рассказывал о зажигалке, о родителях, о себе и снова о зажигалке. С обидой повторял, что ему не поверили, хотя он говорил правду. Тамара Васильевна угощала его печеньем, конфетами, вареньем, слушала исповедь, стараясь не перебивать, лишь время от времени задавала вопросы по-матерински мягко, заботливо. А потом поднялась.

– Пора тебе, Миша. Скоро боевой расчет. А на него, ты же знаешь, опаздывать нельзя. И не отчаивайся. Все встанет на свои места. Но от тебя многое будет зависеть. Очень многое. И вот, по-моему, что тебе необходимо понять: командиры строги, даже безжалостны бывают не оттого, что у них черствые сердца. Ответственность большая. Граница! Не имеют они права ни себе, ни тем, кто им подчинен, послабления давать. Дома ты мог делать, что хотел, а здесь жизнь другая. И с товарищами проще веди себя. Кичиться будешь, останешься без друзей. А без них нельзя. Ну, иди-иди, Миша, а то опоздаешь.

Вышел он от Тамары Васильевна успокоенным, но чем ближе подходил к казарме, настроение менялось. Вспомнилась угроза Акимова: «Ох, если найдем…» – и слова Кириллова: «А я с ним из одной тарелки хлеб брал…» – вспомнил осуждающие, гневные взгляды сослуживцев и поежился.