С невидимых небес падали липкие хлопья, цеплялись за ресницы, висли на носу. Обойдяквартал, Любовь Яковлевна вновь оказалась на углу Графского и Шестилавочной. Попробовать еще раз?

Медленно вошла она в подъезд, поднялась по ступеням. Заставила себя взяться за медный гребень. Внутри раздалась резкая металлическая трель. Дверь начала приоткрываться. Не мешкая, Любовь Яковлевна протиснулась в проем, кого-то оттолкнула, пошла на свет в комнату с пылающим камином и вольтеровскими креслами. Кто был на этот раз за удобным ореховымбюро, кто водил сейчас пером по бумаге — друг, которому пришла она довериться, или чужой эгоистичный старикан, равнодушный к ней и ее беде?!

Руки молодой женщины взметнулись и с силою опустились на плечи под цветастым ватным халатом. Тут же истошный крик вырвался из груди поверженного ею человека. Упавши верхней частью на бумаги, опрокинувши чернильницу и разбросав все вокруг, Тургенев безуспешно пытался разогнуться. Оцепеневшая Любовь Яковлевна видела безобразно перекошенное лицо, крупные капли мгновенно выступившего пота и главное — бороду, на этот раз отчего-то смоляно-черную, лопатой, до пояса.

— Опять?! — срываясь на высочайший фальцет, прямо-таки верещал Иван Сергеевич. — Опять вы?! По какому праву? Не позволю!.. Дурная, низкая женщина!.. Однако, Василий Петрович!!

Очнувшись и отведя чьи-то руки, молодая писательница стремительно ретировалась.

В подъезде пахло расстегаями, грибною селянкой, перепелами на вертеле. Графский переулок выстлался свежевыпавшим снегом. Зимние высокие ботинки оставляли на девственно-белом цепочку рифленых следов, отчетливо просматривавшихся в голубовато-желтом свете фонарей. Луна куда-то задевалась и более не тревожила болезненной своей одутловатостью.

«Что же делать? Что же делать? — ритмично выстукивалось внутри Любови Яковлевны, приноровляясь к частоте шага. — Все пропало! Все пропало!»

В переулке было тихо. Гасли одно за другим немногие освещенные окна. Беспорядок и сумятица в голове заменились пустотою, тяжелой и давящей. Обойдя квартал, молодая женщина в очередной раз оказалась у заколдованного подъезда.

Немыслимо было и вообразить побеспокоить Ивана Сергеевича в третий раз. Если и сейчас в кресле окажется Тургенев-С-Бородою, ее наверняка отведут в участок!

С тяжелым вздохом она уходила прочь, уходила от того дома, где ей могли бы помочь, уходила в никуда, без денег даже на извозчика, в опасном состоянии не разделенной с другом беды, имеющей, возможно, последствия самые непредсказуемые. Снова начиналась метель, черно-белые вихри враждебно пуржили, переставлять ноги становилось все трудней, она вязла в сугробах, замерзала, ущербный мальчик тянул ей заусеницу к самому носу, а в черном небе летали белые полярные совы, и ученый бородатый филин вальяжно предводительствовал ими…

По счастию, уходила Любовь Яковлевна только в представившемся ей коротком видении, в действительности же, дивясь самоей себе, она входила, подымалась по ступеням, проворачивала медный звонок и с гулко бьющимся сердцем ждала рук, которые немедленно ее схватят и, скорее всего, свяжут до прихода полиции.

Дверь распахнулась.

Не отряхивая снега, молодая женщина вошла.

Невзрачный человек в полутемной прихожей тянул к ней свои длинные костлявые руки.

Она проскользнула мимо.

В гостиной горела лампа. В камине потрескивали березовые полешки. В простенке стоял шкаф ясеневого дерева. Повсюду раскиданы были подушки.

За ореховым бюро, спиною к ней, сидел человек и, судя по всему, что-то торопливо писал…

И вдруг — задернулось все пеленою. И не Любовь Яковлевна она более, а Любаша-растрепаша, в одной короткой рубашонке. Стоит посреди деревни. Ярило-солнце к закату клонится. Коровы мыкают. Бабы простоволосые козодоя поймали, на казнь ведут, чтобы, значит, неповадно было. Увидели бабы девочку, птицу полузадушенную бросили.

— Мальчик где? — спрашивают.

Прячет Любаша глаза, пяткой пятку трет.

— Какой-такой мальчик? — тоненько спрашивает.

— Вестимо, какой, — удивляются бабы. — Мальчик-Кибальчик. Порточки поярковые, заусеница…

— Порточки, вот они, — трясет мешком девочка. — И заусеница тут… тяжелая… а мальчика нетути…

— Нетути! Нетути! — кричат, стенают бабы и отступают в туман-пелену.

И вот уже — нет баб, и деревни, и маленькой Любаши нет, развеялась пелена, и снова была перед Любовью Яковлевной комната с камином, книгами и разбросанными повсюду подушками, человек сидел спиною к ней, и не видел ее, увлеченный работой…

Приготовившись, может быть, к самому худшему, молодая женщина подошла, и замерзшие ладони легли на широкие сильные плечи.

Человек за ореховым бюро напрягся.

Большие теплые ладони накрыли иззябшие тонкие пальчики.

Лицо вывернулось, лукавое, улыбчатое, безбородое.

Мускулистые ноги, обтянутые канареечными панталонами, мелькнули высоко в воздухе, сложились в коленях и уперлись в паркет, обутые в оранжевые, на резиновом ходу, штиблеты.

Проделавши без видимой натуги импровизированный гимнастический пируэт, ее Тургенев стоял перед Любовью Яковлевной и уже ласково теребил ее, щекотал за подбородок, покусывал мочку уха.

Молодая писательница как-то обмякла, погрузнела, свесила плетьми руки и поникла головою. Бесконечно долго она держалась после выпавшего ей ужасного испытания — силы были на исходе.

Иван Сергеевич не давал упасть, смеялся, носил ее по комнате, показывал свежие оттиски журналов, умеренно фальшивя, напевал сонату забытого ныне Грунда, рекомендовал натощак есть чеснок, и непременно целиком, не разжевывая, уговаривал бросить все и немедленно ехать к Мясоедову смотреть «Поздравление молодых».

Наконец успокоившись, он несколько отставил гостью в сторону и тут же удивленно изогнул брови.

— Однако… я смотрю — вы в маскараде. Колядовать вроде бы рановато…

Любовь Яковлевна, признаться, совершенно забыла о своем внешнем виде. По-прежнему была она в вылезшей козлиной шубе и старом пуховом платке. Слезы, доселе сдерживаемые, обильно хлынули из прекрасных, с поволокою, глаз, нелепые обноски тотчас были сорваны; оставшись в простом коленкоровом по шести гривен за аршин платье, молодая писательница рухнула в кресло и в отчаянии заломила руки. Иван Сергеевич, со вкусом раскуривши регалию, уселся напротив и с видимым интересом ждал продолжения действия.

Молодой писательнице довольно скоро удалось взять себя в руки. Облегчившись слезами, она откинулась на вольтеровскую спинку и за неимением папиросы взяла из коробки сигару. Галантный хозяин тут же ловко срезал даме кончик и запалил огромную шведскую спичку. Набравшись дыму, Любовь Яковлевна надолго задержала его в себе.

Установившаяся пауза должна была подчеркнуть всю важность предстоявшего сообщения. Несколько даже пережав и предвкушая необыкновенный эффект, молодая женщина выпустила густое синее облако.