Руки Джимми дрожали сильнее. Сестра лежала на полу, едва перебирая пальцами. Тут только я понял, что в комнате сладко пахнет «травкой», запах которой сейчас перемешивается с запахами крови. На тумбочки у кровати стояли пустые и начатые бутылки. Валялись презервативы, вибраторы, фаллоимитаторы, разные эти штуки из БДСМ. Мне сделалось дурно. С моим-то стажем…

– Вкачаешь столько добра, сведешь ее с ума, – предупредил я. – Джимми, послушай, в жизни всякое бывает… Остановись на родителях. Я понимаю, может быть, они свернули ей мозги. Но всегда есть шанс… Реабилитационные центры, в конце концов.

– Может быть, сэр. Но я не просил этого идеального мира. Я хотел бы оставаться ограниченным, дебилом, но добрым, понимаете, абсолютно добрым, вместе с семьей.

Я прыгнул на него. Иметь дело с юнцами не мой конек, но я был старше, опытнее, сильнее. Мы возились на полу, у подножья окровавленной кровати, хрипели, сипели, стонали. Джиммы вышиб мне передний зуб, он старался выжить, но я придавил его голову коленкой, отобрал шприц и всадил ему в раскрытый правый глаз.

Высадил все, что было в шприце. Без остатка.

Добро, знаете ли, иногда побеждает зло.

Люди, не желающие жить в идеальном мире профессора Рихтера, увы, покидают его навсегда.

Когда Джимми умер, я поднялся.

Девушка сидела у стены, поджав коленки, и разглядывала меня сквозь спадающие на глаза пряди. Я видел её широкие черные зрачки, заполнившие радужки. Можно ли было ей помочь? Неизвестно.

Мне вдруг отчаянно захотелось свежего воздуха. Я подошел к окну, открыл его и долго, жадно пил холодный ветер, пока не заболели зубы. Потом я позвонил в контору и сообщил о происшествии. На этом смена закончилась.

Я вышел на улицу, сверился с часами и направился к воздушному порту, где меня ждал арендованный на юбилей дирижабль. Я планировал пить, трахаться, блевать, нюхать, курить и убивать, как все свободные люди этого идеального мира.

Про избу, что на отшибе стояла, недоброе говорили. Да и про хозяйку саму – не меньше. Что, мол, если забредет на огород ее какая-нибудь скотина, коза, там, или корова – непременно потом заболеет. Ребятня босоногая за подвиг почитала ночью через плетень перемахнуть да заглянуть в окно, а то и до утра просидеть под ним, в три погибели скорчившись. А потом рассказывать, что до рассвета лучина горела да жужжало колесо прялки.

Но если приключалась с кем хвороба, немочь нападала – все одно, за Белый Яр шли да уже от калитки начинали кланяться и просить:

– Не оставь, Меланья, помоги! Занедужил дед, не встает с полатей!

Никогда еще хозяйка не отказывала. Бывало, и дело на середине бросала – хлеб недопеченный, скотину недоеную, избу неметеную – так и шла сразу.

Придет, травок заварит, побормочет что-то – глядишь, и отступит хворь.

Те из просителей, кто поумней, сразу предлагали в ответ воды наносить, или дров нарубить, или порог покосившийся поправить. На пироги зазывали, угощали лесными ягодами и медом. Меланья подарки с поклоном принимала, за услуги благодарила – и расходились все друг другом довольные.

Но стоило кому-нибудь о плате хоть словечко проронить или кошель с медью сунуть, сразу хмурились брови, губы в нитку поджимались:

– Ничего мне не надо. Смогла – помогла. Все ж люди…

Словом, хоть и говорили разное, но любили хозяйку, за глаза звали – наша Мила, и в обиду чужим не давали. А летом и осенью, когда муж ее в дружине за князя воевал, частенько заглядывали – по хозяйству помочь.

Так и жили.

Лето в этот раз выдалось сухое, дымное, заполошное. Поговаривали, пшеницы мало уродилось, яблоки в садах еще в завязи наземь попадали, грибов в лесу – тех и туеска не наберешь. Но белоярских напасть миновала. В низине земля не так уж сохла, а может, пряжа, в колодец брошенная, Мокоши подношение, помогла… Кто знает. Все одно – голода не боялись.

Но то у Белого Яра.

В других местах куда хуже было. Кое-где, слухи ходили, и вовсе дома по сухому времени от искры или молнии, как пакля, заполыхали – целыми деревнями выгорало. Кто выживал – в город тянулся, там всяко работа есть, а значит, и крыша над головою, и миска похлебки. Иные же – зверям, не людям родичи – в кучи сбивались и грабить шли своих же соседей. К таким вот волчьим стаям порой вожаки примыкали – люди лихие, разбойные.

Хоть и были такие подорожные вольницы небольшие, человек по десять, но боялись их похлеще мора.

Потом, правда, полегче стало. Сжали пшеницу, в снопы связали, смолотили… Как урожай отпраздновали-отгуляли – дожди полили. Белоярские больше по избам сидеть стали, кроме Меланьи. Она-то, почитай, каждый вечер на дорогу выходила, с холма глядела, милого ждала. Что дождь, что ветер – ей все одно.

Потому-то первая незваных гостей и заметила.

…Эта «волчья стая» не такая уж и большая была, всего-то пять человек, да больно вожак грозный. Хоть и седой, а при сабле, через всю рожу рубец страшенный – с таким и мать родная не узнает. А глаза-то… Как колодцы с гнилой водой. Сразу видно – такому человека загубить, что комара прихлопнуть. Да и остальные ему под стать – злые, но тихие, едут на лошадях молча, только сбруя бряцает.

И зоркие.

Хоть и дождь лил, а все ж девичью фигурку у камня заметили.

– Ты чья будешь? Белоярская?

Голос у вожака хриплый был – будто ворона каркала. Так случается, коли горло в драке перешибут, но не насмерть.

– Белоярская.

Сощурился вожак, знак своим прихвостням сделал. Тронули они поводья – лошади встали полукругом. Позади – камень холодный, впереди – конское дыхание шумное. Тут и парнишка-то не проскользнет, не то, что девка в юбках до земли, в платке намокшем. Однако ж стоит – глаза не прячет, только губы побелели.

– Коли белоярская, может, и дорогу к деревне покажешь? Погорельцы мы, люди бедные. А у вас, говорят, сыто живут… С каждого двора по горсти серебра – авось не в тягость. Так?

Говорит с издёвкою, глумливо. И эти, рядом, ухмыляются. Самый молодой еще и взглядом под платок норовит забраться. А в деревне хоть и не бедствуют, а лишнего мешка зерна нет, не то, что кошеля с серебром. Где-то свадебку по осени играть собрались, где-то дети малые…

Меланья голову подняла, прямо в глаза вожаку взглянула.

– Отчего не показать. Покажу. Только с утра. Дорогу размыло. И пеший ноги переломает, по темноте-то, а уж конный…

Оглянулся вожак, привстал в стременах. И правда, солнце-то уже садится, а дорога вниз идет. Коли здесь под копытами месиво, то что там-то будет?

– С утра, говоришь… – щерится. – А сейчас – назад поворачивать прикажешь?

Думал – стушуется, а она только плечами пожала.

– Зачем же сразу – поворачивать. Моя изба на отшибе стоит – вон, у леса, по тропе. Дров нарубить поможете – в сарай пущу на сене переночевать.