Покончив с неприятной темой расстрела, лейтенант предложил назначить старосту. При этом многозначительно скосил глаза на Михася. Не то чтоб тот ему так уж приглянулся, просто он уже слегка привык к нему.

– Какой такой «староста»? – насторожился Михась.

– Будете выражать интерес населения, – объяснил переводчик. – Для новой немецкой власть.

– Эт можно, – кивнул Михась. – Хотя интересов у нас особых-то и нет. Чтоб баб не насильничали и людей не убивали. Вот и весь интерес.

Фляйшауэр кивнул и пообещал, что беспорядков не допустит, а по всем вопросам просит обращаться непосредственно к нему. А пока он хотел бы иметь полный список жителей Невидова.

– Список – это можно, – легко согласился Михась и кинул взгляд в сторону Фролова и Никитина, как бы давая им понять, что этот вопрос напрямую касается их. – Но я только извиняюсь, у меня вопрос созрел.

– Какой еще вопрос? – спросил Шнайдер.

– Долго вы тут у нас гостить будете?

Шнайдер перевел вопрос лейтенанту.

– Кто это «мы»? – опешил от такой наглости Фляйшауэр.

– Ну вы. Немцы, значит.

– Германия будет завоевать Россия, – принялся втолковывать Шнайдер, переводя раздраженный ответ лейтенанта. – А наш Zug, взвод, будет здесь, пока начальство не приказать идти дальше.

– Значит, надолго, – поразмыслив, подвел итог Михась.

После этой фразы Фляйшауэр подумал, что бы еще такого добавить, но, как назло, ничего в голову не приходило, и он дал команду разойтись. Непривыкшие к подчинению невидовцы, однако, остались стоять, как стояли. Тем более что и дел-то у них особо не было, а тут вдруг лейтенант еще что-нибудь забавное скажет. Факт войны их совершенно не потряс, так как для них война выражалась исключительно в перемене власти, а власть была понятием абстрактным. Нечто, что возникает ниоткуда и в никуда уходит. В перерывах идет жизнь.

Лейтенант подождал немного, а затем спросил у Шнайдера, почему население не расходится.

– Варвары, – пожал тот плечами. – Низшая раса.

Затем наклонился поближе и добавил доверительным полушепотом:

– Тут даже электричества нет.

– Как это? – удивился лейтенант.

– Радио и то на керосине работает.

– Черт-те что! – возмутился лейтенант и пробормотал себе под нос с досадой: – Еще и застыли, как на похоронах.

Затем посмотрел на Михася и яростно скосил глазами на толпу – мол, почему народ не расходится?

Михась, который не понаслышке знал о воинской дисциплине, развернулся к невидовцам и замахал руками, словно распугивал ворон.

– Ну, че буркала выкатили? Расходимся, расходимся.

– Klein moment, – остановил его Фляйшауэр, вспомнив что-то. – Wer ist für die Sendung verantwortlich? [14]

По толпе пронесся опасливый шепот.

– Доигрался Тимоха со своим радивом.

– Щас его прямо тут и оприходуют.

Галина вцепилась в рукав Тимофея мертвой хваткой и даже слегка повисла на муже, словно от грядущего горя у нее уже подкосились ноги.

– Не ходи, Тима, – взмолилась она. – Убьют ведь.

– Да ведь и так узнают, – с досадой вырвал он локоть из цепких пальцев жены и вышел к лейтенанту.

– Радио устанавливал я, – тихо, но твердо сказал он, видимо, чувствуя себя в данный момент Галилеем перед судом святой инквизиции.

– Sehr gut, – кивнул Фляйшауэр. – Machen Sie’s so weiter [15].

И пожал потрясенному Тимофею руку.

На следующее утро Фролов с Никитиным явились в комендатуру. Причина вызова была им ясна – в списке местных они не значились, а значит, были на подозрении. Но как отвести от себя эти подозрения, а главное, не слишком замараться сотрудничеством с оккупационными войсками, Фролов пока не знал. Больше всего ему хотелось, чтобы все это оказалось дурным сном и он снова очутился в Вариной постели. Именно в постели. Там он чувствовал себя почему-то защищенным. Как ребенок в утробе матери. Он уже готов был простить Варе любые связи и измены, лишь бы она была рядом. Но рядом был Никитин, и замена эта была явно не равноценной.

Фляйшауэр сидел за столом и писал отчет. Русские географические названия давались ему с трудом, и он злился, шлепая одну ошибку за другой. Шнайдер сидел на диване с русско-немецким словарем и выписывал себе всякие неизвестные ему выражения. Иногда они вяло спорили. Шнайдер считал, что в данных обстоятельствах не стоит дожидаться соединения танковых и прочих частей, а надо двигаться вперед. Фляйшауэр напирал на приказ, который нарушать не собирался. Спор был бессмысленным, поскольку Шнайдер прекрасно знал, что лейтенант нарушать приказ не будет.

В разгар спора на пороге появились Фролов с Никитиным.

– Кто такие? – спросил Фляйшауэр безо всякой эмоциональной окраски.

– Мы – кинематографисты, – сказал Фролов и покосился на висевшую за спиной лейтенанта карту военных действий, утыканную красными флажками. – Я – режиссер, это – оператор. Приехали из Минска снимать документальное кино.

Уточнять, что кино должно было прославлять сталинскую коллективизацию, не стал.

– О! – неожиданно обрадовался Фляйшауэр. – Я люблю кино.

– Я тоже, – сказал почему-то Никитин. Лишенная смысла фраза прозвучала глупо и как-то мрачно.

– А что вы сняли? – поинтересовался лейтенант. – Есть известные фильмы?

– Да нет, – замялся Фролов, отодвигая оператора локтем. – Видите ли, мы, собственно, здесь не живем. Наша машина, увы, не на ходу – шины порезаны. Но нам бы очень хотелось вернуться в Минск.

– Зачем? – удивился Фляйшауэр. – Минск уже фактически немецкая территория. Какая ж разница?

– Да, но у нас там родственники.

– Понимаю, – задумчиво сказал лейтенант и печально посмотрел на стену, где висел портрет Гитлера, словно это и был его единственный ближайший родственник, и лейтенанта это огорчало. Затем вернулся взглядом к кинематографистам.

– Послушайте, я сам из интеллигентной семьи. Мои родители – музыканты. И я очень уважаю людей искусства.

– Я тоже, – снова ни к селу, ни к городу сказал Никитин, как будто ему очень хотелось поучаствовать в диалоге. На сей раз реплика прозвучала не просто мрачно, а как-то даже угрожающе.

– Я хочу сказать, что немецкая власть пришла сюда надолго, – проигнорировал комментарий оператора лейтенант. – Может, навсегда.

Тут он переглянулся со Шнайдером и поправился, убрав сомнительное «может».