— Кто это такой? — кивнув вслед Гурьяну, спросил башкирин со шрамом.

— Это мой друг, — сказал Могусюм. — Он мне как брат.

— Не выдаст? — улыбнулся Сахей.

— Этого русского полиция ищет, он помог бежать Могусюму! — сказал старик Шакирьян.

— А-а!.. — удивленно и как бы несколько разочарованно молвил Сахей.

Гурьян принес тулупчик, расстелил его поодаль от костра и улегся. Любопытство разбирало мужика. Джигит со шрамом еще некоторое время на него поглядывал, но вскоре успокоился и опять заговорил о святом.

— Я скажу тебе, Могусюм... Не удивляйся... Рахим послал меня к тебе, велел тебя искать. Он хочет тебя видеть.

— А старый он или молодой? — услышал Гурьян голос Могусюма.

— Нет, он не стар. Он молод. На коне сидит, как самый лихой джигит, и ружьем хорошо владеет.

— Э-э! Так он славный святой! — воскликнул Могусюм.

«Не дай бог, муллы хотят устроить ловушку, Могусюма изловить. Ведь он им насолил!» — думал Гурьян. Он уже огляделся в потемках: кони на месте, собаки спокойны. Оружие у всех под рукой.

Утром гости уехали.

— Ты вчера слышал, что они рассказывали? — спросил Могусюм, глядя вслед облаку пыли на дороге, в котором виднелись спины двух всадников и два конских крупа с длинными неподрезанными хвостами.

— Я не спал, — ответил Гурьян.

— Ну, что ты скажешь?

— Они не зря приезжали.

— Мне тоже так думается...

— Что-то им от тебя надо...

Глаза Могусюма блеснули.

— Только смотри, нет ли тут ловушки...

Могусюм жил под вечной угрозой погони. Поэтому часто не верил даже тем людям, которым помогал. И хотя он втайне встревожился, но, стараясь заглушить беспокойство, сказал:

— Нет, тут не ловушка. Шакирьян знает Сахея, говорит, это удалец отважный, бывал в чужих краях, не захотел идти в солдаты, сбежал. Это честный человек.

— Не бунт ли затевают? — спросил Гурьян.

Могусюмке и самому казалось, что затевается бунт, хотя ни слова об этом не было сказано. И сейчас он смолчал.

— Ну что ж, съезди к этому святому... — сказал Гурьян.

— А ты в это время уедешь на завод?

— Мне не к спеху. Подожду, пока ты вернешься.

Гурьян припомнил разные рассказы, слышанные в детстве, как в старые времена башкиры бунтовали против власти. Память о тех бунтах жила до сих пор и на заводах и среди башкир. За эти бунты башкир казнили массами, запарывали, ссылали, рвали им ноздри, выжигали на теле клейма. Где живы были столетние старики, там можно было послушать еще и нынче о тех временах, хотя об этом даже говорить боялись, вспоминать про бунты запрещено строжайше.

А вдруг бы опять башкиры поднялись? И заводские бы не сидели, подхватили, прискакал бы гонец на завод, крикнул: «Ипташ, на коня!» — и заполыхало бы...

На миг затуманилась голова Гурьяна при мысли о том, какая бы это была радость. «Не скитались бы мы с другом, а послужили бы, я народу православному, а он своим... Нашелся бы главарь. Да нет! Напрасно! Нынче другое время, и этого не может быть. Впрочем, чем черт не шутит! Пусть Могусюм съездит, посмотрит...»

— Съезди в Хабибулино, посмотри, что за странник. Послушай, что там толкуют. Мне потом расскажешь. Может, станем вместе бунтовать. Как в старые времена, — шутливо сказал Гурьян, но глаза его смотрели серьезно.

Бунт всегда дело привлекательное для подавленного, измученного человека. Могусюмка оживился.

— Только, смотри, не попадись, — сказал Гурьян.

Могусюм об этом и сам уж подумал и решил, какие меры предосторожности принять.

ПРИШЕЛЕЦ ИЗ МЕККИ

Весело перестукивают, цокают коваными копытами по каменистой дороге башкирские кони.

Утренняя дымка над степью. Среди ровной, безбрежной равнины низкие скалистые холмы, как всплески серых волн на огромном озере. Орлы вспорхнули, запрыгали по дороге с полураскрытыми крыльями, с трудом переходя влет. Наконец расправили крылья, и первые тяжелые удары по воздуху тоже были похожи на отчаянные прыжки. Казалось, птицы эти могут только прыгать и так тяжелы, что никогда не взлетят.

А маленькие бойкие пичужки, напуганные широкими взмахами их крыльев, уж давно взлетели из травы и с гордыми и победными криками носились в воздухе, смеясь над могучими, медлительно взлетающими орлами, и кричали им сверху: «Мы можем, мы можем! А вы не можете! Не умеете летать! Хи-хи! Ха-ха! Ничего не умеете! Хи-хи! Ха-ха!»

Путники остановились на ночлег в маленькой степной деревушке.

Под утро на телеге, заложив в нее своих коней, поехал вперед татарин Черный Хурмат, один джигит с ним в телеге, а двое скакали верхами и вели в поводу запасных коней, как бы назначенных для продажи. Джигиты должны были остановиться в Хабибулине вблизи дома муллы, у кого-нибудь из соседей, делая вид, что едут в степной город на базар.

К утру один из джигитов вернулся. В Хабибулине, по его словам, все спокойно; Хурмат уже там. Но на летнюю кочевку почти никто из жителей еще не выезжал, все живут в деревне, и поэтому надо быть поосторожней.

Могусюмка помолился, позавтракал и в середине дня вместе с Бегимом подъезжал к Хабибулину.

У околицы пасся скот.

— Где дом муллы? — спросил он у бородатого старика пастуха в черной ватной засаленной тюбетейке, стоявшего с кнутом подле ворот в околице.

Старик показал, как проехать. Всадники поблагодарили пастуха. Могусюмка ударил коня плетью.

Вскоре нашли дом муллы. В соседнем дворе какой-то человек, снявши колесо с оси, возился у телеги. Видно, проезжий, у него испортилась ось. Могусюмка узнал Хурмата. Он ссорился со своим спутником Мусой, называя его «дядей».

У муллы дом с покосившимися воротами и с досками, положенными из двери прямо в глубокую грязь на дворе. Видно, вчера шел дождь. Всадники въехали во двор и спрыгнули с коней. По доскам, как по крыльцу, вошли они в дом, прежде чем кто-либо успел выйти и встретить их. В доме, несмотря на теплую пору, было очень жарко натоплено. Духовные лица и богачи любят тепло. Жара в доме — признак достатка, а значит, и ума и образованности. У кого в доме тепло, тот и здоров. В старости тепло полезно. Пахло прелой кошмой, салом и конским потом, всюду лежали седла, на стенах висели уздечки.

В одной из комнат, на урындыке, на ковре сидели седобородые старики. Среди них хозяин — тучный, лысый, безбровый, и тут же приезжий — Рахим-бай, остролицый, широкоплечий человек, еще не старый, с черной кожей, горбоносый, с острыми глазами навыкате, как у хищной птицы.

Все встали, почтительно приветствуя гостей, прикладывая руки к лицу, Могусюмка тоже приложил руки к лицу и сказал: