Смысл как минимум половины слов Милорда ускользал от Игоря. Но одно его зацепило, покоробило и укрепило в новом мнении — эта непреднамеренно брошенная фраза, словно напрямую взятая, выделенная из знакомо-злобного шипения дешевых газет: «так называемый Клуб Альтруистов». Худшие подозрения Бабаева подтвердились: перед ним стоял враг!

Но только почему, зачем такой честный чистый человек, как Серж Гашарти, мог что-то общее иметь с этим… этим проходимцем?

— Да, господа, — продолжал тем временем витийствовать Милорд, не замечая гаммы чувств, находившей наглядное отображение на честном лице Бабаева. — Именно таков образ мыслей нашего заморыша. Однако, я повторюсь, не будем слишком строги к нему. В конце концов, он всего лишь замороченный; его лишили памяти о прошлом; он был избавлен от такой мелочи, как прежние его моральные убеждения и ориентиры. На самом деле, в данный конкретный момент своей жизни он ничего другого не знает, кроме Клуба Альтруистов; ничего другого не видел, кроме Клуба Альтруистов; ничего другого не может принять, кроме Клуба Альтруистов. Вы скажете, это было жестоко — лишить его права выбора? Я соглашусь с вами, но добавлю, что все это с ним было проделано опять же от большой любви к человечеству. Кстати, вы заметили, господа, ведь это всегда так: чем больше любовь к человечеству, тем больше ее носителями применяется способов для переделки конкретных его представителей, а?

— Стойте! — закричал, не выдержав, Игорь. — Зачем же вы так?! Что я вам сделал?!

И Милорд сбился. Так и застыл с открытым ртом в позе трибуна. И судя по всему, снова ушел в себя. Взгляд его опустел.

Надежда Игоря на то, что товарищ по несчастью поддержит план побега, подскажет какую-нибудь идею, которая пойдет на пользу дела, рассыпалась как карточный домик. Веру в то, что перед ним Альтруист, постигла еще более тяжелая участь. Бабаев с ужасом думал о том, что вот теперь он остался один на один против врагов Клуба (антиподы?), и не от кого ждать поддержки или хотя бы доброго слова, и как теперь себя вести, что предпринять? Гашарти подсказал бы, но Гашарти мертв, а этот его… «знакомый», он, это ясно, ответит насмешкой, очередной издевкой, или вообще не захочет отвечать…

Так и оказалось. Когда через минуту визави Бабаева осмотрелся вокруг более осмысленным взглядом, желание продолжать свое издевательски высокомерное выступление у него пропало, и он грубо сказал Игорю, все еще сидящему на его кровати:

— Расселся, а? Слазь-ка, Альтруист.

Игорь, понурившись, встал.

Милорд немедленно бухнулся на кровать, закинул руки за голову, а ноги, вытянув, водрузил на спинку. Больше в тот день он не сказал ни слова.

Предпочитал он помалкивать и потом. Лишь иногда приступом нападало на него веселье, и он начинал насвистывать какой-то незнакомый мотивчик, или напевал себе под нос, или, если уж совсем испытывал подъем духа, — отпускал иронические реплики в адрес Бабаева, называя его то «альтруистом недоделанным», то «заморышем замороченным».

Игорь не отвечал на его реплики, он злился и отчаянно размышлял, что же все-таки предпринять. В конце концов он решил, что вполне может реализовать свой план в одиночку, но нужно обзавестись каким-нибудь оружием для нейтрализации охранника. Так, весь шестой день заключения, воскресенье, он посвятил тому, что разбирал собственную кровать. Без инструментов это было не так-то просто сделать: восемь до упора затянутых болтов, четыре — зачем это? — сварочных шва. Милорд со своего места не без интереса наблюдал за его приготовлениями и, ухмыляясь во весь рот, подзуживал:

— Давай, давай, веселее. Ну еще один болтик остался… Да тресни ты ее об стену — она и отвалится!..

Игорь старался не обращать внимания, не слушать и не слышать. Но голос Милорда был единственным живым звуком в этом подвале, и просто так отрешиться от него Бабаев оказался не в силах. Милорд посмеивался.

— Какой бегунок растет! — заключил он.

Тем не менее к вечеру Игорю удалось справиться с кроватью и он в качестве оружия заполучил ее тяжелую стальную ножку. Взвесил на руке — вполне подходяще.

— Молодец, — оценил Милорд все с той же издевательской интонацией. — Только вот Гашарти не одобрил бы твой поступок, а?

Игорь медленно повернулся к Милорду.

— Не трогай Сержа, — сказал он твердо: как ни странно, стальная ножка в руке прибавляла уверенности духу и весомости произносимым словам.

— Ты можешь говорить что угодно, — пояснил Игорь сурово; он давно заготовил эту фразу и мысленно отрепетировал. — Но не трогай Гашарти!

— А почему собственно, а? — возмутился Милорд, невзирая на страшное орудие в руках Бабаева. — Я ведь как-никак знаю его лет восемь. Ты-то ведь не можешь похвастаться столь продолжительным с ним знакомством, а?

Игорь ожидал какой угодно реакции от Милорда на свое требование: смеха, очередных подначек, или ухода в себя. Однако Милорд и теперь обманул все его ожидания, вполне резонно напомнив о давнем знакомстве с Гашарти (ну почему Серж беседовал с этим подонком, как со своим?) и отстаивая таким образом свое право говорить о нем. Игорь, конечно, понимал, что за этим его «правом» нет ничего настоящего; что Милорд — предатель и провокатор; что он враг; и что, скорее всего, он слова доброго не скажет о Гашарти, станет поливать его грязью. Так оно в конце концов и получилось, но Бабаев уже ничего не мог поделать, допустив и приняв весомость аргумента: «как-никак знаю его лет восемь».

— Так вот, — с ленцой в голосе, расслабленно продолжил Милорд, — наш любимый и уважаемый Серж не одобрил бы твои действия ни под каким видом. Он ведь до того, как в песняры податься, знаешь кем был, а? Не знаешь. А был он, между прочим, ломок и специалист по «съешке». Большой, между прочим, специалист. Виртуоз. А у ломка какая забота, знаешь ты, а? Забота у него — и монету срубить, и целым остаться. Вот и приходилось крутиться: тем подмахнет, и этим тоже подмахнет; и фарам — друг, и клонам — приятель. И ловок был, пройдоха, куда уж мне, или тебе до него. Так что, попади он в такую заваруху — не стал бы кровати уродовать, а подмахнул бы тому-другому и на свободу. Опять фишки переставлять — большой виртуоз все-таки… Он тебя-то в «съешку» учил играть, а?

Игорь не ответил. Было очевидно, Милорд лжет: бессовестно, ни слова правды. Не мог быть таким человеком Гашарти, каким описывал его Милорд: Серж погиб, как герой; он не мог договариваться о чем-либо с людьми в черном; не раздумывая, он шагнул под пулю, во имя Клуба пожертвовал самым ценным — жизнью.

И неужели заслужил он, чтобы называли его такими погаными кличками: «песняр», «ломок»? Необходимо было дать Милорду отповедь, но тот снова очень метко подцепил Игоря, спросив к месту, учил ли Серж играть его в «съешку»? А ведь действительно — учил! И Милорд, словно почуяв, что здесь оно — слабое звено, надавил еще чуть сильнее:

— И, небось, дал выиграть для начала, а? Потом захотел отыграться? Распалил, завел, а? И пошел выигрывать? Привычка — вторая натура, а?

— Неправда! — закричал Игорь с искренним облегчением и даже палку свою опустив. — Он первым выиграл!