Конечно, я ухватился за идею насчет страховой фирмы. Сэр Джозеф был «некоторым образом причастен» к делам «Крылатой саламандры» (к чему только он не был «причастен»!). Один из пажей подлетел с изящной твердой кожаной папкой, и тут же, не сходя с места, сэр Джозеф золотым своим пером начиркал записку важной особе в «Крылатой саламандре». Я поблагодарил его, он величаво поплыл дальше, а я скромно ретировался, и больше мы ни разу не встречались.

Итак, желанную работу я получил, и работа, как я уж говорил, получила меня. Службе моей в «Крылатой саламандре» пошел восемнадцатый год. Начинал я клерком в конторе, но теперь именуюсь «инспектором» или, в особо ответственных случаях, «полномочным представителем фирмы». Два дня в неделю тружусь в офисе своего филиала, остальное время разъезжаю по адресам, проверяю клиентуру, найденную местными агентами, провожу оценку магазинов и прочей собственности, время от времени сам отлавливаю желающих застраховаться и заключаю договора. Собственно говоря, вот и вся биография.

Оглядываясь назад, я понимаю, что настоящая жизнь, если таковая у меня была, закончилась в мои шестнадцать лет. Все главное, действительно имеющее для меня значение, осталось за той чертой. Потом случалось еще кое-что довольно яркое (война вот, например), но лишь до поступления в «Саламандру». После чего... эх! Говорят, что биографий нет у счастливых людей, но это точно не про парней, потеющих в страховом бизнесе. С начала моей карьеры в «Саламандре» не найдется ничего, что можно было бы назвать событием, за исключением того, что через пару лет, в начале 1923-го, я женился.

10

Жил я тогда в пансионе в Илинге[41]. Бежало, верней, незаметно ползло, время. Нижний Бинфилд почти не вспоминался. Я стал обычным клерком-работягой, ежедневно торопящимся к 8.15 и плетущим интриги против сослуживцев. Начальство было мной довольно, я тоже был вполне доволен жизнью. Дурман послевоенного стремления к успеху играл и у меня в крови. Вы помните, что тогда звенело в воздухе: жми, парься, молоти, рви свой кусок — короче, пробивайся или выбывай. Давай наверх, там полно места! Упорный смекалистый малый внизу не останется! И все эти тогдашние журнальные байки с картинками: босс одобрительно похлопывает по плечу парня, который славно провернул дельце, ибо прилежно занимался на заочных курсах менеджмента. Смешно, с какой жадностью глотала это рекламное пойло вся молодежь, даже ребята вроде меня, без малейших склонностей к энтузиазму. Я по натуре середняк и не способен жить ни голодранцем, ни лихим рвачом. Но таков был дух времени. Гони вперед! Лупи монету! Увидишь, что соперник падает, кидайся и топчи, чтоб не поднялся. Конечно, это было в начале двадцатых, когда впечатления от войны сгладились, а круто осадивший всех нас кризис еще не разразился.

Я был первостатейным завсегдатаем аптечных кафе-магазинов, ходил на шикарные танцульки, полкроны за вход, и состоял членом местного теннисного клуба. Знаете, верно, эти благородные спортклубы в пригороде? Внутри высокой ограды из проволочной сетки тесные дощатые павильончики, по площадке гордо похаживают молодые франты в плоховато скроенных белых брюках, совершенно как в высшем свете выкрикивают «второй сет!», «за полным преимуществом!». Я научился махать ракеткой, не слишком косолапо танцевал, имел успех у девушек. Под тридцать лет, румяный и блондинистый, смотрелся я довольно видным парнем; участие в войне мне тоже прибавляло очков. За джентльмена ни тогда, ни после меня никто не принял бы, но и сына мелкого, почти сельского магазинщика во мне уже вряд ли бы угадали. В лондонском пригороде типа Илинга, в пестром обществе клерков и подобного ранга тружеников среднего класса я ощущал себя вполне-вполне. Хильду свою я встретил в теннисном клубе.

Ей было двадцать четыре. Тихая, маленькая, худенькая, с темными волосами, хорошими манерами и со своими круглыми глазищами — вылитый заяц. В разговорах всегда стоит сбоку, смотрит, но сама почти ни слова, — про таких думаешь: как человек умеет слушать! Если и скажет что, так обычно вдобавок к чужим речам: «О да, мне тоже так кажется». У теннисной сетки она просто порхала — играла, кстати, неслабо, но все равно сохраняла какой-то ребячески беспомощный вид. Фамилия ее была Винсент.

Женившись, рано или поздно спросишь себя, зачем ты это сделал, и, Бог свидетель, миллион раз я задавал себе такой вопрос. За плечами пятнадцать лет супружества, а я все продолжаю допытываться, зачем, почему я женился на Хильде Винсент.

Отчасти, конечно, потому, что она была молодой и временами очень миленькой. Помимо этого ясно лишь то, что из-за абсолютно разного происхождения я не видел, не мог уловить ее сущность. Женись я, например, на Элси Уотерс, так знал бы, кого беру в жены, а тут пришлось все открывать насчет супруги уже в процессе совместного житья. Хильда принадлежала к слою, известному мне только понаслышке. Предки ее служили солдатами, моряками, священниками, колониальными чиновниками — все в таком роде. Состояния никто из них не сделал, но и трудиться (в том смысле, как я это понимаю) никто никогда не трудился. У вас возникает подозрение в некоем снобизме, в желании парня из общин Низкой церкви[42]породниться с семейством классом повыше? Зря. Поймите меня правильно: женился я на Хильде вовсе не потому, что она была из тех, кого я с поклонами обслуживал за прилавком; не потому, что хотелось прыгнуть ступенькой выше на социальной лестнице. Просто-напросто я, бестолочь, совершенно не разбирался в том, что она собой представляла. И не ухватывал, конечно, что барышни из полунищей части верхов среднего класса готовы замуж за кого угодно в брюках, только бы сбежать из дому.

Не прошло много времени, как Хильда пригласила меня познакомиться с ее родней. До этого я и не знал, что в Илинге целое поселение отставной колониальной братии. В гостях у людей из совершенно незнакомого мира! Я глядел, слушал раскрыв рот.

Бывали вы у британцев, половину жизни проживших в Индии? Зайдешь к ним, и уже не верится, что на дворе Англия и XX век. Переступив порог, ты в Индии 1880-х. Эта особенная атмосфера: резная тиковая мебель, медные чеканные подносы, пыльная башка тигра на стене, индийские сигары, жгучий соус к рису, пожелтевшие фотографии парней в тропических шлемах, то и дело словечки на хинди, словно все вокруг должны понимать, и анекдоты про тигриную охоту, про то, что Смит ответил Джонсу в Пуне в 1887 году. Их собственный, образовавшийся внутри страны довольно тухлый мирок. Но мне, разумеется, все это было удивительно и любопытно. Старый Винсент, отец Хильды, до пенсии служил не только в Индии, а даже на совсем диковинных заморских островах, Борнео или Сараваке (всегда забываю, на котором). Типичный колониальный отставник, полностью облысевший, зато с густейшими усами, набитый до краев рассказами о кобрах, факирах, сахибах и о том, что ему в девяносто третьем сказал окружной комиссар. Мать у Хильды была столь же блеклой, как выцветшие фотографии в гостиной. Имелся еще братец Хильды Гарольд, на момент моего появления у них как раз приехавший в отпуск со своей цейлонской чиновничьей службы. В неказистом, запрятанном на одной из самых глухих улочек Илинга домике Винсентов крепко пахло индийскими сигарами и просто негде было повернуться от охотничьих копий, туземных безделушек и чучел разного зверья.