Оловянников был лишён дворянства, выпорот кнутом на плацу перед полком, заклеймён буквой «3» (злодей) и отправлен в Нерчинск на каторгу; его сообщников сослали в сибирские гарнизоны. Екатерина не смогла сдержать удивления: «Я прочла все сии бумаги и удивляюсь, что такие молодыя ребятки стали в такия беспутныя дела; Селехов старшей и таму 22 года…» Остальным участникам дела было 17–18 лет. Едва ли самодержице приходило в голову, что дерзость семнадцатилетних солдат была побочным результатом её же собственной инициативы по захвату власти. После этого она решила «гвардию колико возможно на сей раз вычистить и корень зла истребить».

Но если «наверху» думали о Павле в качестве претендента на престол, то «внизу» наиболее популярным оказалось имя Петра III, которое принимали уже десятки людей. Вступил в силу механизм «нижнего» самозванства: образ безвинно изгнанного государя начал своё самостоятельное существование и доставил Екатерине II куда больше хлопот, чем его прототип. В 1765 году в этом качестве объявились беглые солдаты Гаврила Кремнёв и Пётр Чернышёв. Кремнёв обеспечил себе идеологическую поддержку со стороны группы попов, признавших его царское достоинство, и выдвинул «программу»: объявить свободу винокурения, «сложить» подушную подать и впредь заменить её натуральным сбором в два гарнца хлеба. Самозванец уже собирался «в Воронеже принимать корону», объявлял присягу, обещал возводить своих приверженцев в чины и наделять их «людьми». Желающие нашлись — приговоры были вынесены сорока двум сподвижникам Кремнёва, остальных пришлось наказывать выборочно — пороть каждого пятого.

В 1772 году в Дубовке на Волге выдавал себя за императора солдат Федот Богомолов, имевший при себе такого же самозваного «государственного секретаря» — солдата Спиридона Долотина. При попытке возмутить казаков Богомолов был схвачен, но даже сидя в царицынской тюрьме, настаивал на своём, показывал особые «знаки» на груди и вызвал неудавшуюся попытку мятежа. На суде самозванец показал, что Петром III «объявил о себе в пьянстве своём, без дальнего замысла», был наказан кнутом, «урезанием» ноздрей и по дороге на каторгу умер. Но уже в следующем году это имя «всклепали» на себя беглый каторжник Рябов и капитан оренбургского гарнизона Николай Кретов; последний на роль народного вождя не претендовал, а пытался действовать в духе гоголевского Хлестакова с целью раздобыть у легковерных оренбуржцев и ссыльных денег. Самым же знаменитым из нескольких десятков «императоров» стал донской казак Емельян Пугачёв, сумевший почти на равных сражаться за власть с Екатериной II в 1773–1774 годах. Страшный Пугачёвский бунт показал явную слабость местной администрации.

Манифесты и указы Пугачёва передавали народу землю со всеми угодьями и промыслами, призывали истреблять дворян, жаловали подданных «вечно казаками» и «вольностью без всякого требования в казну нашу подушных и протчих податей и рекрутскова набору, коим казна сама собою удовольствоватца может, а войско наше из вольножелающих к службе нашей великое исчисление иметь будет». По истреблении «злодеев дворян» должна была наступить счастливая эпоха: «…всякой может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжаться будет». Но в то же время повстанцы возрождали существовавшие формы государственного устройства. Манифестом от 31 июля 1774 года «Пётр III» жаловал крестьян «быть верноподданными рабами собственной нашей короне», то есть переводил их на положение государственных. При крестьянском «императоре» работала «Военная коллегия», стремившаяся превратить повстанцев в регулярную армию с жалованьем, учениями, «отпускными билетами», наградами-медалями и орденом «Чёрной бороды». Сподвижники Пугачёва получали титулы и чины, практиковалась казённая продажа вина, повстанцы, вопреки обещаниям, проводили мобилизации в войско и принудительные реквизиции провианта и фуража.

На этом «фоне» не могло остаться безнаказанным появление самозванки, которая не только имела польское окружение (пленные и сосланные на Урал конфедераты принимали участие в Пугачёвском восстании, и императрица даже считала их истинными подстрекателями бунта), но к тому же претендовала на «родство» с Пугачёвым и начала самостоятельную игру — правда, как раз тогда, когда «польская интрига» себя исчерпала. Победоносное завершение Россией войны с Турцией похоронило надежды Барской конфедерации на помощь Стамбула, и её лидерам предстояло думать о собственном будущем. Осенью пути Елизаветы и Радзивилла разошлись.

Пока же русский флот и граф Орлов оставались надеждой самозванки — или просто проходной ставкой «на авось». Ведь она не предприняла ничего (да и едва ли могла что-то сделать), чтобы склонить на свою сторону одну из главных фигур начала екатерининского царствования. Она даже не попыталась вновь обратиться к Орлову — и под прежним именем графини Пиннеберг отправилась из Дубровника сначала в Неаполь, а затем в Рим. «Княжну» сопровождала небольшая свита: бравые шляхтичи Доманский и Чарномский, ксёндз Ганецкий и камеристка Франциска Мельшеде.

«Иностранная дама, родом из Польши, живущая в доме г-на Жуани на Марсовом поле, прибыла сюда в сопровождении одного польского экс-иезуита, двух других поляков и одной горничной служанки. Она платит за квартиру по 50 цехинов в месяц и 35 за карету; ни с кем не имеет знакомства и ездит прогуливаться в карете с закрытыми стёклами. На квартире её экс-иезуит даёт аудиенцию приходящим. Теперь он ищет для неё двух или трёх тысяч цехинов», — писали 3 января 1775 года о пребывании авантюристки в Риме польские дипломаты.

Уж что-что, а появиться эффектно, заинтересовать собой она умела. Скоро по Вечному городу поползли слухи о приезде то ли знатной польки, то ли русской или черкесской княжны. Однако это любопытство не приносило его объектам материальных дивидендов, а вокруг не было видно богатых рыцарей-поклонников, спешивших попасть в тенета прекрасной авантюристки, так что компании пришлось вновь занимать деньги для аристократического образа жизни. Правда, давать им взаймы тоже никто не спешил, и претендентке на российский престол пришлось закладывать имущество в ломбарде. Елизавета выклянчила 50 дукатов у представителя трирского курфюрста графа Ланьяско — но с помощью этой подачки невозможно было решить её финансовые проблемы.

«Княжна» была готова просить у всех — и сочла наиболее подходящим на роль потенциального спонсора английского посла в Неаполе сэра Уильяма Гамильтона. Она написала ему трогательное письмо с рассказом о своих невероятных приключениях в Сибири и Персии с участием вельможи Разумовского. В новой версии Пугачёв больше не был её «братом» и стал донским казаком, который, однако, в юности был привезён Разумовским к царскому двору, был замечен её матерью-императрицей и отправлен на воспитание в Берлин. Там он, как в упомянутом выше романе, стал «хорошим генералом и математиком». Далее корреспондентка перечисляла многочисленные таланты донского казака: «…владеет большими познаниями, основательно знает военную тактику, имеет талант объединять людей, владеет народным языком, потому что сам происходит из донских казаков», — и делала вывод, что он является надёжной опорой её «партии». Для успеха правого дела ей необходимо провести переговоры в Стамбуле, ведь она точно знает, что мирный договор с Россией не утверждён; Пугачёв же, как следует из его писем к ней, ведёт успешные боевые действия, и лишь газетчики распространяют ложный слух о его разгроме и пленении. В заключение Елизавета просила сэра Уильяма дать ей рекомендательные письма к английским посланникам в Вене и Стамбуле, паспорт на имя госпожи Вальмоден и ссуду в размере семи тысяч цехинов под залог её имущества в графстве Оберштейн. Ответа она не получила.