Слепой посмотрел на Чигуичона. Раньше знахарь своим громким голосом напоминал ему водопад, у которого они когда-то побывали с Марией Текун. Он смотрел на Чигуичона и никак не мог отделить его облик от звука падающей со скал воды. Знахарь был не человек, а грохот вод, его воспринимал не глаз, а ухо. Гойо Йик знал, что всегда будет ощущать его как шум.

Знахарь оставил его одного, чтобы он приучился пользоваться глазами, и не таращил их, глядя на разные предметы, и не протягивал вперед руку их потрогать. Звону струй, срывавшихся со скал, вторило теперь еще что-то, прозрачнее и тоньше, чем шум воды, хранившейся в чашечках ушей, водный шелк, беззвучно трепетавший перед ним, когда он затыкал уши. Две веточки слез снова ослепили его. Он плакал, и сердце его разрывалось от благодарности. Гойо Йик протянул руку, чтобы коснуться скамейки, убедиться, что она и вправду здесь, и сесть на нее. Слепым он так не делал, вещей не трогал, а сейчас хоть и видел их, тянул к ним руку, потому что точно знал, где они. Слепым он ловил свиней в крапиве и среди колючих изгородей, не обжигаясь и ни разу не порвав одежды. На перила галереи опустился дрозд, прямо напротив скамейки, на которой без всякого дела сидел и выздоравливал Йик. Птичка, похожая на упавший листик, постояла, подпрыгнула трижды и скрылась. Она была маленькая, пугливая, темная, словно заряженное электричеством кофейное зернышко. Гойо Йик не мог на нее наглядеться и знал, что его очищенные от кожуры глаза всегда будут жадно на все глядеть. Он радостно и глубоко вздохнул, он был благодарен, что оконца его лица даруют ему новую жизнь. Теперь он видит и скелет вещей, и плоть их, всю красу мира. Он стал смотреть на деревья. Прежде они были для него твердыми внизу и мягкими вверху. Такими они и оказались. Твердой части, которую он раньше трогал, а сейчас видел, очень подходил темный, бурый, кофейный цвет; он назвал его плотным и понял, что цвет этот как-то связан с твердостью ствола. Мягкой верхушке — кроне и листьям — подходил как нельзя лучше зеленый цвет, и светлый, и густой, и голубоватый. Раньше это мягкое было звуком, он даже не хотел его коснуться; сейчас он видел его, и оно было легким и зеленым. Коснуться его он не мог, и прекрасными оказались не только звук, но и форма и краски.

Когда он вышел из дому в первый раз, он направился к мосту. Там он закрыл глаза и открыл, глядя на воду, попискивающую, словно мыши, среди камней, похожих на руки, сучащие нити струй. Буйные клубки струй ударялись о берег и пенились, как слюна, которой знахарь смачивал свою вязкую жвачку. Вода уходила под каменный мост, и опоры его, быки, напрягались изо всех своих сил, чтобы его не снесло. Быки в ярме моста. Гойо Йик не видел, как движется вода — она текла незаметно, словно время. Чигуичон объяснил ему, что время всегда при нас и потому мы не замечаем его течения.

Знахарь принес в огромной горсти цветочки фуксии. На мощной, как у борца, ладони особенно хрупкими казались эти нежные растения, похожие на серьги, одни — с пурпурной чашечкой и двойным белым венчиком, другие — с синей чашечкой и розовым венчиком, третьи — сплошь лиловые. Знахарь глядел на них, как ювелир или чеканщик, и недоуменно мотал головой. Он не мог понять, зачем жизнь творит красоту. Для чего создает она эти прекрасные цветы, которые носит в ушах сама Дева Мария? Маис растет человеку в пищу, трава — в пищу коням и скоту, плоды — для птиц, а фуксии — просто украшения, живые чашечки, которые мудрейший из художников покрыл простыми и нежными красками. Так и умрешь, жуя копаль, а загадки не разгадаешь. Когда что-нибудь делаешь, хочется, чтобы тебя хвалили, но природа растит свои фуксии там, где их никто не видит. Если человек создаст крошечные чашечки, искусно украсит их нежным барельефом и никому не покажет, его сочтут себялюбивым безумцем, да и сам он, не слыша похвал своему умению, опечалится, что трудился втуне. И Чигуичон Кулебро печалился, что втуне пропадает такая красота.

Знахарь не окликнул Гойо Йика — пусть глядит с моста, как текут воды, порхают бабочки, пробегают зайцы, гоняясь друг за другом, а иногда молнией промелькнет олень. Былой слепец глядел словно во сне, ни о чем не помышляя, он как бы двигался назад по дороге, но вдруг наткнулся на что-то невидимое, очнулся, кинулся к перилам, схватился за них, как хватался прежде, и лицо его посерело. Спотыкаясь о камни и кусты, об мост, о стволы деревьев, обо все, он побежал вприпрыжку к дому знахаря.

— Опять ослеп или с ума сошел! — решил Чигуичон Кулебро, поджидая на галерейке. И ослепнуть и сойти с ума Гойо Йик мог вполне. Некоторые болезни особенно опасны, когда больной выздоравливает. От неразумия вообще не вылечить, а Гойо Йик неразумен. Угрозами и мольбами его удалось удержать в доме после того, как поистине чудом к нему вернулось зрение. Он порывался уйти, а куда ему идти и зачем? Когда снимут бельмо, нужна большая осторожность, резкий свет и порыв ветра могут навсегда вернуть слепоту. А сойти с ума он мог и от боли. Чтобы этого не случилось, Чигуичон давал ему попить чемерицы.

Гойо Йик не добежал до лесенки, ведущей на галерею, он рухнул и покатился, как неживой, по небольшому склону, спускавшемуся от ступенек к дороге. Сейчас он походил на чучело с открытыми чистыми безумными стеклянными глазами. Знахарь кинулся к нему, не понимая, в чем дело, и наклонился над ним как раз тогда, когда он собирался вонзить острые ногти в новорожденные зрачки, еще благоухающие светом и утренней росой. Чигуичон схватил его за руки, и пальцы, словно щупальца скорпиона, остались торчать среди жидких волос. Гойо Йик сжимал зубы, кусал губы, жесткие, словно солонина. Глаза оказались ненужными. Он не знал Марии Текун, она была для него цветком амате, он видел ее в плоде своей любви, в своих детях, а зрячими глазами цветка не увидишь, его разглядит лишь тот, кто видит изнутри, а не снаружи. И цветок, и плод — там, за бельмом, в дорогой сердцу тьме, где живут звуки, кровь, пот, слюна, где содрогается хребет, перехватывает дух, когда тронешь волосы или круглую, как плод лимона, грудь; где родится ребенок,