– Они как-то узнали, где нас искать, – наконец ответил он.

– Что… – начал было Дима, но Аня тут же пихнула его в бок, всем видом показав брату, что сейчас лучше молчать и слушать.

– Мама не значилась ни в каких документах. То есть формально её с картиной ничто не связывало. И всё же они нашли нас. Попытались заранее выкупить «Особняк». Затем пришли на предаукционную выставку. Не обнаружили картину и устроили скандал. Затем напали на Абрамцева, владельца галереи.

Дима ёрзал на сидении, оттягивал ремень безопасности, будто пытался найти удобное положение. На самом деле хотел обрушить на Макса очередные вопросы или возражения, но терпел.

– Из всего «Старого века» о том, где мы живём, знал только Дмитрий Иванович. Судя по всему, из него выбить наш адрес не удалось. И он за это поплатился. Наверняка приставали и к реставраторам, но те ничего не могли сказать. Они, собственно, ничего не знали. Думаю, им тоже досталось. Савельев сейчас ушёл в отпуск.

– Отпуск? – не сдержался Дима.

– Да. Кристина сказала, он улетел через три дня после исчезновения Абрамцева.

– А Кристина – это…

Макс, помедлив, рассказал, как в надежде узнать что-нибудь о судьбе отца к нему приехала дочь Абрамцева.

– Так это она тебе рассказала о погроме в «Старом веке»? – догадался Дима.

– Да. И она тоже считает, что тут всё дело в картине Берга. Говорит, что отец никогда бы не выдал мою маму. Он умел хранить тайны.

– Умел? – насторожилась Аня. – Так ты думаешь…

– Надеюсь, что нет. Но прошло столько времени…

– Это да.

– Так вот. Найти нас было бы трудно. Если только получить доступ к записям камер слежения, а потом как-то выхватить наши лица и… В общем, не знаю, реально ли вообще так сделать, но, думаю, они выбрали способ побыстрее. Я кое-что оставил в мастерской.

– Блокнот! – вскрикнул Дима.

– Именно.

– И там был твой адрес?!

– Нет. Адреса там не было. Имени тоже. Но там было имя преподавателя. И мои записи по аукциону, в том числе по картине Берга – без названия, но со всеми деталями и со скрытым слоем. А через три дня после того, как пропал Абрамцев, Пашинина, как ты помнишь, неожиданно позвали в какой-то там европейский центр повышения квалификации. Вместо него поставили доцента Егорова, о котором мы раньше даже не слышали. И в первый же день он попросил всех…

– …сдать полный список репортажных тем, – закончил Дима.

– Тему я отправил Шульге в пятницу. Думаю, он её сразу переслал Егорову. А в воскресенье, пока мы были в Питере, на Корноухова напали. При этом, как мне сказали в деканате, Шульга в университете не появлялся с девятого апреля. Это понедельник. То есть до него вполне могли добраться ещё в субботу. Решили, что это он собирал материал для репортажа, а значит, связан с картиной.

– И, пока поняли свою ошибку, успели его хорошенько отделать, а потом он назвал им твоё имя?

– Вот об этом я и хочу спросить.

– С ума сойти. – Дима выглядел скорее взбудораженным, чем напуганным.

Кажется, он считал эту историю занимательным приключением. Аня его чувств не разделяла. Думала развернуть машину и ехать домой, но удержалась.

– Ты понимаешь, что это серьёзно? – Аня посмотрела на Макса в зеркало заднего вида. Сразу поймала его взгляд.

– Понял, когда пришёл в больницу к отчиму.

– Если всё действительно… Если ты прав, то картину ищет кто-то влиятельный. Сомневаюсь, что так уж просто заменить преподавателя Московского политеха. Он, этот Егоров, у вас до сих пор преподаёт?

– Нет. Сейчас всё по-старому.

– Пашинин вернулся довольный и с кучей новых идей, – кивнул Дима.

– Всё-таки, надеюсь, ты ошибаешься, – Аня не могла успокоиться. Не хотела, чтобы брат втягивался в эту историю. А он уже втянулся и, кажется, был только рад.

– Я тоже надеюсь, – тихо ответил Максим.

Навигатор просигналил, что они подъезжают к цели.

Дом Шульги стоял сразу за корпусом РГГУ на Миусской улице, найти его было нетрудно. Многоэтажное здание, отделанное крупными блоками грязного, похожего на песчаник камня и украшенное бордовыми балкончиками. Максиму нравились такие крепости. В них было по-своему уютно. И всё же сейчас, зайдя в подъезд, он чувствовал, как неприятное липкое волнение расползается от груди к горлу. Рассеянно смотрел на алюминиевые кнопки новенького лифта, на чёрный отпечаток Карачаровского завода. Чем громче билось сердце, тем скорее хотелось отдать справку и никогда больше сюда не возвращаться.

Поначалу всё шло хорошо. Отец Шульги встретил их на пороге двойной железной двери. Он был в офисной отглаженной рубашке и таких же отглаженных брюках с нарочито острыми стрелками. Максим не удивился бы, узнав, что отец Шульги всегда так ходит дома. К тому же он был в лёгких замшевых брогах. Судя по всему, они заменяли ему домашние тапки.

Получив от Максима прозрачный файл, он пробежался взглядом по гербовой бумаге, дважды кивнул и сказал, что не стоило беспокоиться – он сам собирался на днях заехать в университет. Всё шло к тому, что отец Шульги пожелает всем удачи и закроет дверь, так толком и не поблагодарив за принесённую справку, но тут Аня спросила о здоровье Олега. Сказала, что в группе многих обеспокоило его отсутствие: о нём спрашивали преподаватели, сокурсники. Все переживали, узнав о сломанной руке, и Аня, услышав, что Максим едет к Олегу, решила присоединиться – хотела лично убедиться, что у Шульги всё в порядке, а заодно поздравить его с переводом в МГУ, о котором, конечно, мечтал бы любой из студентов Политеха. Всё это Аня говорила с такой располагающей сочувствующей улыбкой, что Максим сам почти поверил её словам.

Отец Шульги остался непроницаем. Даже не улыбнулся. Но открыл пошире дверь и впустил всех в прихожую.

– Олег, – произнёс он тяжёлым голосом, которым, наверное, вызывал к себе в офисе подчинённых. Не просил, не приказывал, а констатировал факт, что они к нему придут, и не позволял им в этом усомниться.

В тишине было слышно, как на кухне закипает чайник.

В прихожей пахло чистящими средствами и мужским одеколоном.

Наконец вышел Шульга.

Как и отец, он был в рубашке и штанах, правда, всё-таки позволил себе самые обычные домашние тапочки. Выглядел он скверно. Вокруг левого глаза до сих пор держалась тёмная опухоль старого синяка. Рассечённая бровь зарубцевалась неравномерной коркой. Ещё два рубца на верхней губе и лбу. Левая рука с разрезанным и закатанным рукавом висела на матерчатом бандаже. От локтя до запястья её покрывал гипс. Сразу три пальца, от среднего до мизинца, были сжаты пластиковой шиной и торчали тупым застывшим указателем.