— Не могли бы мы повидать короля? Я знаком с его другом и хочу познакомиться с ним самим.

Мою просьбу пропустили мимо ушей.

— Позвольте хотя бы написать ему записку. Я хорошо знаком с его другом Айтело.

Ответом мне было молчание. Женщины с факелами хихикали.

Затем нас провели в хижину и оставили одних, без стражника и без ужина. Ни мяса, ни молока, ни фруктов. Странное гостеприимство, подумал я, и который теперь час? Десять? Одиннадцать? На африканских пространствах время переставало существовать. В желудке урчало от голода. Деревня спала. Тишину нарушали только ночные шорохи и шелест листьев. Нам предстояло провести ночь в этой жалкой лачуге, а я чрезвычайно разборчив насчет того, где преклонить голову.

Я потрогал языком поврежденный мост и решил, что отныне в рот не возьму твердой пищи.

— Давай-ка, разложи костерок, — сказал я Ромилею.

Он не ответил, хотя, конечно же, почувствовал, в каком настроении я пребываю, и хотел уговорить меня не поднимать шума.

— Принеси дровишек, да побыстрее, слышишь?

Ромилей вышел набрать веток и сухого помета.

Бедняга испугался, что я хочу поджечь селение.

Я открыл пачку сухого куриного супа с лапшой, высыпал в алюминиевую кастрюльку, залил водой и плеснул туда виски. Благодаря стараниям моего спутника недалеко от входа в хижину запылал огонь.

Лачуга, в которой мы находились, была завалена всяким старьем: истертые коврики, дырявые корзины, порванные рыболовные сети, веревки, рога.

Наш суп не хотел закипать: пламя было слишком слабое, — и мы пили тепловатую жидкость, с трудом заглатывая лапшу.

После ужина Ромилей, как обычно, стал молиться.

— Тебе надо хорошенько выспаться, дружище, — сказал я то ли ему, то ли себе.

В тот же момент я остолбенел от неожиданности. Как будто в нос попало что-то, стал кашлять и задыхаться. Последняя вспышка огня в костре осветила человека, лежавшего за мной у стены.

— Ромилей! — Он перестал молиться. — Там кто-то есть.

— Никого. Только мы.

— А я тебе говорю: есть. Он спит. Может, это его дом. Им следовало бы сказать, что здесь проведет ночь кто-то третий.

Ужас и сопутствующие эмоции часто проникают в меня через нос. Кажется, будто мне сделали инъекцию новокаина, и холодная жидкость заполняет все протоки в носоглотке.

— Подожди, я возьму зажигалку.

Я крутанул зубчатое колесико. Вспыхнувший огонек осветил человеческое тело. Я испугался, что у меня лопнет нос. Меня охватила дрожь. Я чувствовал, как отнимаются ноги.

— Он что, спит?

— Нет. Мертвый, — пояснил Ромилей.

Это я хотел услышать меньше всего.

— Выходит, нас привели к мертвецу. Что бы это значило?

Я попытался вселить в Ромилея мужество.

— Держись, дружище, держись! — сказал я, хотя у самого подгибались колени. Вообще-то я покойников не боюсь. Повидал их больше чем достаточно. Однако прошло несколько минут, прежде чем я оправился от страха. Может, это какое-то знамение? Сперва — старая мисс Ленокс на кухонном полу в моем собственном доме, а всего через два месяца — этот незнакомец на засоренной земле.

Я велел Ромилею перевернуть труп, но у того недостало сил выполнить приказание. Я отдал ему зажигалку, уже обжигавшую пальцы, и взялся выполнить неприятную работу сам.

Передо мной лежал высокий немолодой мужчина довольно крепкого сложения. От бедняги уже дурно пахло. На губах застыла прощальная улыбка, а продольные складки на лбу напоминали линию прилива, до которой дошла и затем отступила его жизнь.

Причины смерти я не видел.

— Он не так давно умер, еще теплый. Обыщи-ка его, Ромилей. Надо же узнать о нем что-нибудь.

Я держал совет с самим собой насчет того, что предпринять, однако ничего не придумал по причине того, что был оскорблен в своих лучших чувствах. Оскорблен и рассержен.

— Они все подстроили, Ромилей. Поэтому и заставили нас так долго ждать. Поэтому и хихикали эти бабы с факелами. Если тот полисмен с жезлом сумел заманить нас в засаду, он на что угодно способен — на подтасовку фактов, на ложное обвинение. Да мало ли на что. Ты верно сказал: провели ночь с мертвецом. Иди и скажи им: я на это не пойду. Я спал рядом с горой трупов. Но это было на полях сражений.

— Кому сказать?

Вопрос вывел меня из себя.

— Ты что, не слышал приказа? Какая наглость! Разбуди кого-нибудь и скажи!

Ромилей неохотно вышел из хижины и, вероятно, начал молиться, раскаиваясь, что вообще согласился работать со мной, что его соблазнил мой джип, и сожалел, что не захотел вернуться в Бавентай после истории с лягушками. У него наверняка не хватит мужества будить кого бы то ни было. Вероятно, ему пришла в голову та же мысль, что уже вертелась у меня в мозгу: нас могут обвинить в убийстве.

— Ромилей, где ты? — позвал я, выглянув из нашей лачуги. — Я передумал, старина. Возвращайся.

Неразумно куда-то посылать моего помощника. Не исключено, что утром нам придется защищать свои жизни.

Ромилей вернулся, и мы сели около мертвеца и стали думать, что делать. Я больше ничего не боялся. Страх сменился грустью, обыкновенной человеческой грустью. Я смотрел на труп, и его молчание будто говорило: «Думаешь, твоя жизнь просто ужасна?» И я также молча ответил: «Помолчи, мертвый, помолчи, ради Бога».

Отчетливо было ясно одно: труп — это брошенный мне вызов, на который я должен найти достойный ответ.

— Им не удастся сыграть надо мной эту злую шутку, — решил я и сказал Ромилею, как мы поступим.

— Нет, господин, — сказал он дрожащим голосом.

— Я так решил!

— Спать в доме нельзя. На улице?

— Ни в коем разе. Нельзя вести себя как слабаки. А труп мы оттащим к ним.

Ромилей снова застонал:

— Горе, горе, что же делать?

— То, что я сказал. Слушай сюда. Я вижу их насквозь. Они решили повесить на нас убийство. Хочешь пойти под суд?

Ромилея не отпускал страх, а я, оскорбленный до глубины души, твердо решил вытащить труп из хижины.

— Помоги мне, — сказал я Ромилею.

— Нет, господин, на улица. Постелить там одеяло.

— Не надо мне ничего стелить. Наверное, нести труп к дворцу слишком опасно. Положим его где-нибудь в другом месте. Я должен что-то с ним сделать.

— Почему должен?

— Потому что должен. Этот покойник у меня в печенках сидит. Хватит ему здесь валяться.

Спорить было бесполезно: я был вне себя. Ромилей закрыл лицо руками.

— Они нести несчастье. Горе мы!