* * *

В школу мы ходили с октября, а сентябрь работали. Наша учительница Мария Ивановна Кавешникова пройдет по домам, соберет нас, и мы идем лен топтать. Нам его подвезут к реке, свалят, где мелко, чтобы мы не утопли, а потом из этой соломы свясла наделаем для снопов. Начинался сенокос – мы со взрослыми ночью копнили, скирдовали граблями. Много всякой работы было. Наша мама и вязать успевала, и шить. Мы ведь растем, обносились совсем. Сошьет нам по одному платьишку, в нем и ходишь, другого нет, постираешь и снова наденешь. Ведь ничего не было, и белья не было, ну совсем ничего!

Снег сошел, мы идем искать подножный корм, как и животные. Ели щавель конский, дикий лук, чеснок… Мама сварит щи из крапивы, забелит молоком, чугун картошки – по 3–4 на каждого и следит, чтобы у младших не брали или скажет: «Ну-ка поделись с Симой или Витей». Хлеба нет, и не каждый день лепешка. Кто нам выжить помогал, так это Манька-кормилица. Редкая у нас была корова. Белая, очень рогатая. Не любила в стаде ходить, по огородам я ее искала. Пастух на пастбище ей ноги связывал. Молоко давала жирное, по ведру утром, днем и вечером. И по двойне телят приносила. Мы на нее просто молились!

Лакомством у нас был разный жмых – из подсолнуха, льна, конопли. Как наши желудки выдерживали, непонятно. Счастьем было, когда созревал горох, мы туго подпоясывали свои платья и бежали на гороховое поле. Там за пазуху наберем стручков, в подсолнухах спрячемся среди васильков и поедаем этот самый сладкий на свете продукт. Боялись объездчика дядю Артема, у него кнут ой-ей! И ничего, что с нами были Сашка с Ниной – его дети, всем бы досталось! Но, слава Богу, ни разу не попались. Поля не от детей охраняли, конечно…

* * *

Помню, каждому дому определяли участок на свекольном поле. У нас семья большая и нам целых 75 соток свеклы полагалось обрабатывать – полоть и все прочее, а осенью убирать – сначала дергаем, обрезаем ботву, складываем в кучи, потом загружаем в фуры, которые отвозят свеклу на сахарный завод. Этими повозками управляли старшие, быки их слушали, но и мы тоже идем рядом, покрикиваем на быков цоб-цобе…

Помню, как в засуху выходили батюшки с иконами и молитвами на поле, просили дождя, и, что интересно, после них дождь был! У нас хорошая земля, чернозем, но засушливый район.

В школу мы, как правило, ходили до морозов – не в чем было, ну и после морозов. Чернила делали из шелухи черных семечек и заливали прямо в отверстия на парте, куда чернильницы ставят, но чернилок не было. А наши чернила вместе с нами замерзали, – в школе было холодно, и 4 класса сидели вместе…

Помню, в центре села на столбе было черное радио. Голос Левитана слушали, красивый очень, и концерты часто были – заслушаешься так, что рот откроешь…

От нашего дома шли окопы. Помню наших солдат, у них был блиндаж так подальше, и орудие стояло наготове. Нас не бомбили, а вот город Котовск – 20 км от нас, бомбили так, что стекла дребезжали.

* * *

Потом у нас появились пленные немцы. Они жили в церкви, которую разбирали и строили на этом месте отделение милиции. Очень красивая была старая церковь! Так вот, только вечер, коров пастух пригонит, немцы идут по деревне просить молока. Ходили они в деревянных бахилах. Кружки протягивают – «матка, млеко». Фотокарточки своих семей показывают, улыбаются, Мы близко не подходили, боялись. Мама, помню, когда им нальет, а когда на нас покажет: «Видишь, какая у меня орава, тоже ждут молока…»

А в 16 лет нам выдали паспорта и… по «оргнабору» на восстановление народного хозяйства! Привезли в подмосковное Одинцово, на кирпичный завод № 6, где была у нас директором Ольга Ивановна Жарова, и поселили в общежитие. Там я работала, потом начала учиться на штукатура, в итоге имею 5-й разряд. И горжусь тем, что отстраивала послевоенную Москву, довелось и в Кремле поработать. За меня выучились мои дети, слава Богу, им война не помешала!

Мне было четыре с половиной года, когда началась Великая Отечественная. Но я уже два года как осиротел – мой отец Антонио Франциско Фернандес Родригес де Оливеро, член Коминтерна[17], один из секретарей компартии Португалии, уехал воевать в Испанию. Мама моя Зинаида Петровна училась тогда в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории) и сотрудничала с Коминтерном, поскольку была членом КИМа[18]. Там они и познакомились, и поженились. На все мамины запросы об отце был один ответ – пропал без вести…

Мне важно рассказать об отце потому, что это непростая история. Отца уже нет, но его чтят и помнят в Португалии. После смерти Сталина, когда «железный занавес» стал опускаться, я узнал, что мой отец, хотя и был ранен на испанской войне, остался жив. Он смог приехать в Москву только благодаря Давиду Сикейросу, известному мексиканскому художнику и скульптору, которого пригласили в Советский Союз. И мой отец постарался приехать с ним в качестве журналиста. В Мексике он был известен как Антонио Родригес. Он разыскал нас с мамой, и мы встретились. От мамы я знал, что письма он ей писал на чистейшем русском. Это было в 30-е годы, когда он сидел в тюрьме во Франции, как коммунист, и, кстати, рисовал там газету на тонкой бумаге на разных языках. Он знал семь европейских языков. Из парижской тюрьмы он бежал по чужому паспорту на имя испанца Кейроса…

Получается, что задолго до 22 июня 41-го я оказался ребенком войны.

* * *

Помню первые бомбовые налеты на Москву. Под звук тревоги я «бежал» у мамы на руках в бомбоубежище. Иногда на чьих-то плечах, иногда меня брали под мышки, что мне очень не нравилось. Мы жили недалеко от Садового кольца в Капельском переулке, позади знаменитого Склифа. Из окна того дома я впервые увидел дирижабль, который меня совершенно потряс своим видом и размером. Кроме бомбоубежища, где было не протолкнуться от народа, я военную Москву больше не помню. А вот Омск, где мы с мамой оказались в эвакуации, помню хорошо. Я ходил в пятидневный садик, а выходные, которых у мамы в отличие от меня не было, проводил в госпитале. Помню мою красивую маму в военной форме младшего лейтенанта. Она была политработником – читала раненым газеты и военные сводки, писала письма за тяжелораненых, розыском занималась. Я по маминым газетам и читать научился, приближалась моя школа. Помню раненых в коридорах прямо на полу, и лежачих, и сидячих. Знаю, что не хватало мест и их не успевали оперировать. Помню желтые пятна на бинтах, запах гноя и едких лекарств. Этот запах я не мог забыть много лет, да и сейчас помню. Каждый раз, когда я в кино вижу военный госпиталь, всегда думаю: ну как он не похож на тот, который помню я!