Дом был практически готов. И тут к Короткову вновь заявилась нотариус в сопровождении Федора. Она ему очень просто, на пальцах, объяснила, что из двух квартир на десятом этаже будет сделана одна, в которой и поселится она с Федором. А оставшиеся квартиры – ну, Валентин Петрович понимает, конечно, о каких именно квартирах идет речь, – должны быть сданы в аренду, но ни в коем случае не проданы. Что Валентин Петрович сам будет следить за этими квартирами, деньги будет приносить ей, а себе будет брать десять процентов арендной платы.

– Ты, козел, будешь нашим управляющим, – прогудел Федор и так дружески шлепнул Короткова по плечу своей ладошкой, что у того неделю потом плечо болело.

Но самое непонятное условие Наталья Сергеевна приберегла напоследок. Валентин Петрович должен обязательно поселиться в квартире на одиннадцатом этаже. И не в любой квартире, а именно в той, договор на которую он заключил недавно с Людочкой. Он попытался было объяснить это обстоятельство, но слушать его не захотели.

– Это, козел, твои проблемы, – объявил ему Федор. – И решай их сам. Уж мы-то знаем, что ты ловкий парень. Жить будешь в той квартире, где тебе сказали. Или вообще жить не будешь.

Это условие было для Короткова неразрешимой загадкой. Он ломал голову, делал то одно предположение, то другое, но так ничего более или менее близкого к здравому смыслу не придумал.

Дом был наконец сдан в эксплуатацию. Счастливые жильцы расползлись по своим квартирам, начались знакомства соседей, первые походы в гости, первые тосты за новоселье и совпавший с ним Новый год.

Коротков вынужден был отдать квартиру на одиннадцатом этаже Людочке. Едва об этом стало известно на десятом, Федор в тот же вечер избил его. Валентин Петрович попал в больницу, а нотариус отправилась с соседским визитом вежливости к соседям сверху, познакомилась с Людочкиной матерью, выпила с ней бутылочку хорошего винца.

Коротков через неделю вышел из больницы, готовый к новым побоям, но, к его удивлению, его больше не трогали. Все вроде бы успокоилось.

Но тут наступила весна, с нею в Тарасов пришла майская жара, и держалась она с таким упорством, что ясно было, что метеорологическую карту в Тарасове Господь Бог и в этом году разыграет по традиционному сценарию.

Нотариус, все чаще посещавшая Людочкину мать, из всех комнат их квартиры предпочитала почему-то спальню. И старалась побывать там при первой возможности. Она часто хмурилась и подолгу задумывалась. Федор смотрел на Короткова волком, хотя больше не трогал.

В этом месте председатель кооператива обратился лично к Людочке, сидевшей с отрешенным видом, уставив отсутствующий взгляд в стену.

– Людмила Анатольевна! – заявил Коротков. – Я должен сказать об этом. Я надеюсь, вы поймете, почему я молчал раньше… Ваша мать погибла не от собственной неосторожности…

Людочка подняла голову и посмотрела на него заинтересованно.

– Что такое? – спросила она, внимательно на него глядя. – Что вы говорите?

– Вы знаете, у меня есть ключи от всех нужных мне квартир. Организовать это не так уж трудно… Так вот, как раз в тот день, когда случился этот «несчастный случай», как утверждает милиция, я, спускаясь с чердака, наткнулся на выходящую из вашей квартиры эту…

Он показал руками рост на две головы выше себя.

– …Натали. Я нотариуса имею в виду. Она тоже увидела меня и как-то так странно усмехнулась. Обычно она не усмехалась при встрече со мной… Мне это показалось странным. Я дождался, пока она спустится на свой этаж, и позвонил в вашу дверь. Мне никто не открыл. Но ведь она только что вышла оттуда… Короче, я открыл своим ключом. Вы понимаете? Я обнаружил вашу матушку в ванной, голова ее была погружена в воду. На полу стояла пустая бутылка коньяка… Я сразу все понял…

Людочка молчала, но лоб ее был наморщен, а глаз она не сводила с Валентина Петровича. Очень серьезным и сосредоточенным было ее лицо.

Она так же молча встала и подошла вплотную к Валентину Петровичу. Тот вжался в стену. Леня сидел, не шевелясь, и Людочке не препятствовал. Людочка тем временем взяла Короткова за ворот рубашки.

– Что ты сказал? – Она переспрашивала очень серьезно, словно до нее не дошел еще смысл сказанного и она хочет убедиться, что не ослышалась.

– Мальчишки… – произнесла она отрешенно. – С ними что? С Семой-Темой? С ними что? Они живы? Что с ними случилось?

Каждый свой новый вопрос она задавала все громче и громче и потом уже просто кричала в истерике:

– Что с ними? Скажите мне, что с ними? Что?

– Я не знаю! Я ничего не знаю! Я не слышал про это ничего! – испуганно запричитал Валентин Петрович.

– Про что – про это? – взвизгнула Людочка.

– Да заткнись ты, мамаша хренова! – перебил ее Леня. – Живы они. Я их вчера вечером видел, когда за портвейном ходил. С бабушкой гуляли.

Людочка замолчала и обессиленно упала на кровать. Но через несколько секунд вскочила и заявила:

– Да! Мне тоже есть что рассказать. Есть. Закон я не нарушала. И меня не в чем упрекнуть. Но мать убили из-за меня, и я расскажу. Я все расскажу, хотя я ничего и не делала…

Передам Людочкин рассказ тоже не от ее имени, а со стороны. Сам человек всегда склонен к самооправданию, а такой человек, как Людочка, – в особенной степени. Чтобы он почувствовал свою вину в чем-то, нужно, чтобы случилось что-то страшное, чтобы погиб кто-то из его очень близких, родных людей.

Иначе человек выбрасывает из себя чувство вины как ненужный для своего психического здоровья хлам. Он оправдает себя, что бы ни случилось.

Поэтому и Людочкин рассказ был переполнен такого рода оправданиями. Их я, конечно, опускаю. А в остальном я почти ничего и не меняла в Людочкиных словах. Убрала лишь экспрессию.

Прежде всего – она знала о том, что председатель ведет с ней какую-то игру.

Она заметила чистый листок, но не придала этому никакого особого значения. И не стала спрашивать ни о чем, а, не раздумывая долго, подмахнула его. Она никогда не раздумывала долго.

Людочка подозревала, что председатель – аферист, но это только казалось ей подходящей сферой приложения ее усилий.

Врут все и всегда, считала Людочка, не то чтобы больше и чаще ее, но гораздо эффективнее. Вранье приносит им ощутимую прибыль. А что же она? Ради чего врет она? Из любви к искусству? От природной склонности к мифотворчеству? Она давно стремилась к тому, чтобы вранье приносило материальную выгоду, деньги, независимость, а не только какое-то внутреннее удовольствие, близкое к эстетическому.

Знала Людочка, все знала…

Даже то, как распорядился председатель подписанным ею чистым листочком.

Однажды, придя в правление строящегося еще кооператива, она воспользовалась случаем и залезла в портфель к председателю. Она наткнулась на завещание какой-то Пряниной Лидии Васильевны. В нем та завещала квартиру в этом же доме и даже в этом же подъезде председателю кооператива!