– Он утрет губы, – сказал Мерсье, – сунет салфетку в кольцо, возденет руки к небесам и возопит: «Блаженны мертвые, коих уж нет!»

– Если бы он разбил рюмку, – сказал Камье, – мы бы первые его осудили. Но ничего подобного не было.

– Забудьте об этом инциденте, – сказал Мерсье. – Он не повторится. Правда, Тото?

– Подайте губку, – сказал Камье, – как у святого Матфея.

– И принесите нам то же самое, – сказал Мерсье. – Вкусный у вас виски.

– Давненько я не пробовал такого хорошего виски, – сказал Камье.

– Черешневую? – сказал управляющий.

– Двойняшневую, – сказал Камье.

– Да, – сказал Мерсье, – всего по два, только задница одна. Похороны послезавтра. Правда, Тото?

– Это все из-за организатора, ему же наплевать, – сказал Камье.

– Из-за организатора? – сказал управляющий.

– Каждому олуху свое бремя, – сказал Мерсье. – А вы не знали? Иногда он сбивается с курса. Вас это удивляет?

– Уймите его, – сказал управляющий. – Не толкайте меня на крайние меры. – Он удалился. Он был тверд без жесткости, человечен без заискивания, у него было чем оправдаться перед своими завсегдатаями, по большей части мясниками, которых смерть агнца сделала несколько нетерпимыми.

Принесли по второй порции выпивки. Сдача с первой осталась лежать на столе. – Это вам, друг мой, – сказал Камье.

Управляющий переходил от группы к группе. Мало-помалу в зале опять воцарилось оживление.

– Как можно говорить подобное? – сказал Камье.

– Думать такое – и то оскорбительно, – сказал Мерсье.

– По отношению к человечеству, – сказал Камье.

– И к животным, – сказал Мерсье.

– Бог ему судья, – сказал Камье.

– Вот именно, – сказал Мерсье.

Уотт, казалось, уснул. Ко второму стаканчику он не притронулся.

– Немного воды? – сказал Камье.

– Оставь его в покое, – сказал Мерсье.

Мерсье встал и подошел к окну. Он просунул голову между шторой и стеклом, что, как он и предвидел, позволило ему увидеть небо. Оно еще не потускнело. Одновременно он заметил – о чем и не подозревал – что с неба падал тонкий и, наверно, ласковый дождик. Стекло не намокло. Мерсье вернулся к столику и снова сел.

– Знаешь, о чем я часто думаю? – сказал Камье.

– Дождь идет, – сказал Мерсье.

– О козе, – сказал Камье.

Мерсье смущенно смотрел на Уотта.

– Ты не помнишь? – сказал Камье. День хватал за душу скверной погодой.

– Где я видел этого типа? – сказал Мерсье. Он отодвинул назад стул, пригнулся и снизу стал всматриваться в лицо, сплющенное под шляпой.

– И старый Мэдден тоже… – начал Камье.

Внезапно Уотт выхватил у Камье трость, размахнулся и в ярости грохнул ею по соседнему столику, за которым перед растянувшейся надолго кружкой пива человек с бакенбардами читал газету и курил трубку. Случилось то, что должно было случиться, стеклянный столик разлетелся вдребезги, трость переломилась пополам, кружка опрокинулась, а человек с бакенбардами полетел навзничь, по-прежнему сидя на стуле, с трубкой в зубах и газетой в руке. Уотт швырнул остававшийся у него в руках конец трости в сторону стойки, свалив оттуда несколько бутылок и уйму стаканов. Уотт дождался, пока затих разнообразный стук и звон, а потом взвыл:

– К чертям собачьим такую жизнь!

Мерсье и Камье, словно их дернули за одну и ту же веревочку, стремительно допили свои стаканы и побежали к выходу. Там они обернулись. Какофонию на мгновение перекрыл полузадушенный рев:

– Да здравствует Квин!

– Дождь идет, – сказал Камье.

– Я тебе говорил, – сказал Мерсье.

– Ну, пока, – сказал Камье.

– Не проводишь меня немного? – сказал Мерсье.

– Тебе куда? – сказал Камье.

– Я теперь живу на другом берегу канала, – сказал Мерсье.

– Мне не по дороге, – сказал Камье.

– Оттуда такой вид открывается, не пожалеешь, – сказал Мерсье.

– Не думаю, – сказал Камье.

– Ну как хочешь, – сказал Мерсье.

– Нет, серьезно, – сказал Камье.

– Пропустим по последней, – сказал Мерсье.

– У меня ни гроша, – сказал Камье.

Мерсье сунул руку в карман.

– Нет, – сказал Камье.

– У меня есть, – сказал Мерсье.

– Нет, я сказал, – сказал Камье.

– Это похоже на полярные цветы, – сказал Мерсье. – За полчаса управимся.

– Каналы меня больше не волнуют, – сказал Камье.

В молчании дошли до конца улицы.

– Теперь направо, – сказал Мерсье. Он остановился.

– Что с тобой? – сказал Камье.

– Я останавливаюсь, – сказал Мерсье.

– Так ведешь ты меня, – сказал Камье, – смотреть на твои чертовы прыщики или не ведешь?

Свернули направо, Камье по тротуару, Мерсье по ручью.

– Да здравствует кто? – сказал Камье.

– Мне послышалось «Квин», – сказал Мерсье.

– Это, по-моему, кто-то несуществующий, – сказал Мерсье.

Виски все-таки пошел им на пользу. Для стариков они шагали довольно споро. Камье жалел о своей трости.

– Жаль мне трости, – сказал Камье, – еще отцовская.

– Ты мне никогда не говорил, – сказал Мерсье.

– Знал бы ты, – сказал Камье.

– Знал бы я что? – сказал Мерсье.

– В сущности, – сказал Камье, – мы говорили о чем угодно, кроме нас самих.

– Плохо работали, – сказал Мерсье, – я и не спорю. – Он подумал. И произнес обрывок фразы: – Может, мы бы…

– Какой глухой закоулок, – сказал Камье, – не здесь ли мы потеряли рюкзак?

– Недалеко отсюда, – сказал Мерсье.

Между высокими старыми домами полоска бледного неба казалась еще уже, чем улица. А должна бы, наоборот, казаться шире. Ночь шутит иногда такие шутки.

– Теперь все в порядке? – сказал Мерсье.

– Как? – сказал Камье.

– Я спрашиваю, как ты сейчас, в порядке, более-менее? – сказал Мерсье.

– Нет, – сказал Камье.

Спустя несколько минут на глаза ему навернулись слезы. Старики, вопреки тому, что можно подумать, довольно легко пускают слезу.

– А ты? – сказал Камье.

– Тоже нет, – сказал Мерсье.

Дома становились все реже, расстояние между ними – все больше, небо делалось просторнее, им вновь было видно друг друга, достаточно было только голову повернуть, одному вправо, другому влево, поднять голову и повернуть. Потом вдруг все перед ними расступилось, пространство словно распустилось подобно бутону, земля исчезла в тени, которую она отбрасывает в небеса. Но подобные развлечения всегда недолги, и им тут же нанесло удар их собственное положение, а именно – положение двух людей, высокого и низенького, на мосту. Мост сам по себе был очарователен, если верить знатокам. Почему бы и нет? Как бы то ни было, он назывался Шлюзовым, причем с полным правом: чтобы в этом убедиться, достаточно было опустить голову.