Весной 2004 года, на очередном выезде в Чечню, Туркин вновь отличился. Вместе с товарищами они взяли опасных бандитов, которые прикрывались документами сотрудников ФСБ по Ингушетии. Андрей был представлен к ордену Мужества. Однако орден он уже не успел получить.

Грянул сентябрь. Захват школы в Беслане. Как погиб Андрей Туркин? Пусть об этом расскажут его сослуживцы, участники штурма.

«В здание школы вошла первая тройка, — говорит полковник Сергей К., — Андрей Туркин и еще два наших сотрудника. Эти двое были ранены, но бой продолжили.

Они запрыгнули в здание и оказались среди заложников. По пояс в заложниках. Тут были уже и трупы, и живые люди. Обстановка для боя тяжелейшая.

В это время из дальнего бокового прохода, как черт из табакерки, выскочил террорист, бросил гранату и открыл огонь.

Граната упала перед Андреем. Террориста тут же ликвидировали. Конечно, Туркин, человек спортивный, быстрый, мог отскочить в сторону, спрятаться, но за спиной товарищи, а вокруг заложники. Наверное, была мысль, если отпрыгну, то погибнут и заложники, и ребята, которые идут следом. И он закрывает собой гранату».

Так погиб лейтенант Андрей Туркин. О его подвиге знают и помнят на родине в Краснодарском крае. В станице Динская открыт бюст Героя, в школе, где он учился, работает музей его имени. Сам Андрей признан почетным гражданином станицы.

Пуля ударила сзади. Вошла в голову пониже уха. Обожгла и вырвала из сознания всего два слова: «Все, отвоевался».

Он упал на пол посреди школьного коридора, засыпанного пылью, штукатуркой, стреляными гильзами. Пахло гарью. Боль куда-то отступила, и только далеко-далеко в темноте еще грохотал пулемет. Но грохот катился в конец коридора и словно немел, превращался в глухие постуки. И он уже не понимал, то ли это стучал пулемет, то ли его сердце, которое почему-то скакало не в груди, а в виске.

Сознание уходило. И напоследок словно кто-то шептал ему в ухо: «Не шевелись, убьют». А он и не мог шевелиться.

Прошел, может, час, может, день, когда он вновь в темноте услышал стрельбу. Мысль едва теплилась. Гулко выстрелил танк, где-то в вышине затрещали балки перекрытия, и кровля рухнула наземь, придавив его.

Вновь вспыхнуло и угасло сознание, будто сгоревшая свеча.

Когда опять он пришел в себя, вокруг было тихо, не строчил пулемет, не ухал танк, и воздух не вонял гарью и пеплом, не залезал в легкие приторной сухостью штукатурки. До слуха долетели слабые, приглушенные голоса. Он пошевелился, сжал пальцы и почувствовал, как кто-то подсовывал ему лист бумаги и вставлял в затекшую руку карандаш.

Никогда раньше не приходилось писать вслепую. Стрелять ночью, в темноте, на звук — учился. И стрелял. А вот писать… Он еще не знал, что теперь многое придется делать впервые — заново учиться есть, пить, говорить, ходить. Но это будет потом. А сейчас ему надо было написать главное. Ибо, судя по всему, люди, которые подают бумагу и ручку, не знают о нем ничего. Документов-то при нем никаких.

Нащупав середину листа, он вывел на нем как можно тщательнее и яснее: «ЦСН ФСБ. Бочаров». Что означало: «Центр специального назначения Федеральной службы безопасности», а он не кто иной, как полковник Вячеслав Бочаров.

Далеко, конечно, не здоровый, точнее, здорово раненый, но живой. И это главное. Ведь его, признаться, уже записали в мертвые. Нет, не командиры, не товарищи, но, как говорят, молва людская.

Кто-то скорый и торопливый вывесил в Интернете фамилии погибших в Беслане спецназовцев. На самом деле их было десятеро — трое из «Альфы» и семеро из «Вымпела». Одиннадцатым в списке почему-то оказался он — полковник спецподразделения «Вымпел» Вячеслав Бочаров.

Еще не одну неделю он будет находиться между жизнью и смертью. Ранение, полученное в бою, в бесланской школе, оказалось тяжелейшим. Его с трудом опознали боевые товарищи, которые служили с Бочаровым не один год. По сути, у него не было половины лица — выбита челюсть, вырвана щека, отсутствовало нёбо, первоначально из-за контузии потеряно зрение на оба глаза.

Две недели он находился в реанимации Центрального военного госпиталя имени Бурденко. Он не мог самостоятельно дышать, есть, пить. Полтора месяца его кормили через зонд, введенный в желудок. И все это время операции, операции…

Потом настал день, когда ему сказали: учись говорить.

«А как учиться, — вспоминает Вячеслав Алексеевич, — как звуки произносятся, даже представления не имею. Попытался потихоньку первые звуки издавать, говорить что-то.

Начал ходить. Тяжко было, по́том обливаешься. Два шага сделаешь, сил нет. Но дня через три стал приседать, отжиматься».

Все это время рядом с ним была жена. Когда в госпитале пришел в себя, открыл глаза, первой увидел ее. Сидит у постели. Потеплело на сердце, появилась уверенность: раз она рядом, он все выдержит, выдюжит, поднимется.

Когда Вячеслав стал выздоравливать, жена однажды спросила: «Там, в Беслане, ты о нас думал?».

Она, наверное, и не подозревала, какой сложный вопрос задает. Правду сказать — значит, наверняка обидеть жену. Соврать? Как-то не привык он врать, даже если это неправда во благо. Только во благо ли? Вот вопрос.

Он сказал тогда правду, честно признался:

— Нет, родная, не думал. Иначе меня бы там не было. А вот теперь лежу здесь и думаю только о вас.

Не знаю, согласилась ли супруга с Вячеславом Алексеевичем. Думаю, согласилась. Потому как, действительно, идя в бой на террористов, невозможно думать сразу и о семье, и о боевой задаче.

Потом, после Беслана, после госпиталя, многочисленных операций, находились люди, которые с сожалением спрашивали: «И это надо тебе, Вячеслав, под пули лезть? А что случись, семье кто поможет?».

«Что же вы отвечали?» — спрашиваю Бочарова.

«Знаете, я рассказывал им, как провожу беседы с молодыми офицерами, которые стремятся, несмотря ни на что, попасть в „Вымпел“.

Сначала я показываю на себя: смотрите, может случиться такое. А бывает и еще хуже, съездите на Николо-Архангельское кладбище. Там лежат наши ребята. Подумайте. Может, кому-то покажутся излишне жестокими мои аргументы. Но что поделаешь, служба у нас такая.

Потом спрашиваю: осмысленно выбираете место службы? Да. Семья согласна? Согласна.

После этого у них еще не менее года есть подумать: пока отбирают, проверяют. Не поздно отказаться. Никто не осудит.

Но когда уже сделал выбор, пришел, стал бойцом группы антитеррора, двойного подхода не дано. Должен быть полностью заряжен на задачу».

Вячеслав Алексеевич смотрит на меня и, словно подводя итог сказанному, ребром ладони проводит по столу невидимую черту: