Он вдруг корчится, словно его ударили обухом по голове, закрывает глаза, лицо его, насколько можно разглядеть, мертвенно бледнеет.

— Рыжий!

Внезапно он вскакивает и, задыхаясь, бросается на Генсхена. Его короткие костистые руки судорожно сведены, на губах пена. Он не помнит себя от ярости.

— Я задушу тебя! — кричит он. — Я этого не потерплю, слышишь? Я этого не потерплю!

Никогда еще они не видели этого тихого человека в таком страшном волнении.

Герман оттаскивает его.

— Не хватало еще, чтобы вы полезли в драку! Что ты так распетушился?

— Распетушился? Я распетушился? — бормочет Рыжий, все еще вне себя от ярости.

— Но я же не хотел тебя обидеть, Рыжий! — кричит Генсхен. — Неужели ты перестал понимать шутки?

— Да, да, но только не по этому поводу! Этих шуток я не понимаю!

Рыжему стало плохо, он слишком разволновался, ему пришлось выйти на свежий воздух. Потом он вернулся, но у него пропала охота играть в карты, он забрался в свою постель.

— Что это с ним? — прошептал Ганс.

Герман пожал плечами.

— Оставь его в покое, Генсхен! — сказал он. — У каждого человека есть больные места, которых не нужно касаться!

Наконец письмо, которое Рыжий писал несколько недель, было готово. Но оно пролежало еще две недели — Рыжий никак не мог решиться его отослать. Странное письмо! Наконец он отнес его на почту. Он отправил его заказным и имел длительную беседу с почтмейстером. Рыжий оставил ему свой адрес на случай, если для него будет письмо: «Петеру Ройтеру, Борн, у Фасбиндера». Все эти дни он был очень возбужден. В часы, когда мимо их ворот должен был пройти почтальон, Рыжий то и дело отрывался от работы и поглядывал на дорогу. Ничего!

Наконец в один прекрасный день почтальон свернул во двор и подошел к Герману. У него было письмо для некоего Петера Ройтера. Герман кивнул.

— Да, это здесь! — сказал он и окликнул: — Эй, Рыжий!

Но кричать было незачем: взволнованный Рыжий уже бежал из сарая. Он мчался, забавно перебирая короткими ногами.

— Петеру Ройтеру? Это мне!

От волнения у него глаза вылезали на лоб. Значит, от Эльзхен все-таки пришел ответ! Он жадно схватил письмо, покраснел и побледнел. Вертел письмо в руках, рассматривал почерк, но долго не мог решиться вскрыть конверт. Мелкие капельки пота выступили у него на лбу. Наконец, собравшись с духом, он вскрыл письмо. Краска тотчас же ударила ему в лицо. Он не стал читать дальше, сунул письмо в карман и исчез в сарае.

В этот день Рыжий отставил тачку (он все еще возил щебень на дорогу) и спустился в город. Вернулся он очень поздно, изрядно навеселе, и на следующее утро проспал до восьми часов. Разбудить его было невозможно. После этого он с мутными глазами и подгибающимися коленями поплелся скова за своей тачкой, и от него за десять шагов несло водкой. А ведь до сих пор никто его пьяным не видел, и вообще он был весьма непривередлив. Но напился он не с горя, — нет, напился он от радости, что Эльзхен вообще ему ответила! Только поэтому. Это удалось выяснить Герману. Утка сидела, нахохлившись, в теплой вязаной куртке Рыжего, и он поминутно говорил ей:

— Один поцелуй, Тетушка!

Тетушка целовала его и радостно крякала; запах водки нисколько ее не смущал. Утка была ему беззаветно предана. И, как это ни странно, Ведьма, собака Бабетты, тоже была к нему привязана и постоянно вертелась возле него. Она даже ревновала его к утке.

За эту зиму Рыжий получил два письма, написанных неумелой рукой. И оба раза случалось одно и то же: он исчезал в городе, напивался, а на следующий день бывал в самом наилучшем настроении.

Антон и Герман каждый день сидят над чертежами амбара. Это самый обыкновенный амбар, но, глядя на них, можно подумать, что они собираются строить собор, — так часто они вносят изменения, так много придумывают усовершенствований. В составленной ими смете не забыт ни один центнер извести, ни один метр кровельного толя. У Германа веселое мальчишеское лицо, щеки горят румянцем, темные волосы растрепаны.

— Я думаю, до лета мы с этим управимся, Антон!

Антон уверенно смотрит на него и кричит:

— До лета? Ну еще бы! Когда захочешь, все можно сделать!

Герман чувствует, как радость наполняет его сердце, — будь он один, у него, возможно, не хватило бы мужества.

Рыжий давно уже сидит за столом и тасует колоду грязных карт. Порой он кладет карты на стол и молча ждет. Ни у кого нет столько терпения, сколько у него. Если есть на свете высшая школа, в которой обучают терпению, то он, безусловно, посещал эту школу. Они могут спорить полчаса и даже больше, он их не торопит. Он закрывает глаза, и кажется, что он спит. Потом снова открывает глаза и втягивает носом воздух. Вишневое дерево! Он вдыхает запах вишневых поленьев, горящих в печке. Каким образом вишневое дерево попало в печь? Порой, когда ему прискучит сидеть и ждать, он отправляется на боковую, — он просто встает и уходит, даже не пожелав им спокойной ночи.

— Ну, давайте играть! — говорит Антон.

Рыжий сдает карты. Сон с него как рукой сняло, и его маленькие лукавые глазки хитро моргают.

Внезапно снаружи налетает порыв ветра, сарай вздрагивает, словно ветер хочет столкнуть его с места. По полу тянет холодом. Антон подбрасывает полено в печку. Ну и зима, люди добрые! Пол вдруг белеет: ветер наметает в сарай снежную пыль.

— Большой шлем! — торжествующе объявляет Рыжий, сдвигает свою жесткую шляпу на затылок, и из огненной бороды жадно высовывается розовый кончик языка.

18

Карл-кузнец сидел скрючившись, неподвижно уставившись черными очками на свои руки. Руки были большие и потрескавшиеся, как древесная кора. Он ощупывал их. Указательный палец на правой руке не сгибался — его когда-то раздробила лошадь. На одном пальце не хватало сустава — его оторвало клещами. На тыльной стороне левой руки зиял глубокий шрам — след от удара топором. Эти руки, ковавшие когда-то раскаленное железо, были покрыты шрамами, но все еще таили в себе огромную силу. Теперь они плели ивовые прутья.

— Подумать только, — пробормотал Карл про себя. Бабетта, возившаяся у очага, обернулась.

— Что ты говоришь? — спросила она после паузы.

— Ничего!

Карл выпрямился, взял пучок прутьев и стал сортировать их, перебирая пальцами. Помолчав; он добавил:

— Подумать только, что я мог бы сейчас ковать ось для телеги!

— Плести корзины тоже не позорно! — отозвалась Бабетта довольно неприветливо. — У каждого своя работа!