– Герман Иванович, от вас ли я это слышу? – возмутилась Ба. – Не ваш ли любимый Карл Маркс призывал в борьбе отстаивать свои убеждения и сам тому являл пример? Зачем же тогда столько лет лицемерно творить себе кумира, чтобы при первой же опасности капитулировать, им же и прикрываясь? – От волнения она неожиданно заговорила возвышенно.

– Это вульгарное понимание идей марксизма! – тоже вспылил Герман Иванович. – То есть это вообще не имеет к теории Маркса никакого отношения, при всем моем уважении к вам, Елизавета Владимировна! Теоретические воззрения – одно, а реальная жизнь – совершенно другое. Это… это… – Он с трудом подобрал слово и припечатал: – Некорректно!

– Браво! – зааплодировал Пустовалов. И поскольку спорщики воззрились на него с одинаковым негодованием, то он, слегка струсив, повернулся к Галине. – Учитесь отстаивать свое мнение, Галина Павловна!

Но подвыпившая и уставшая за день Галина уже задремала, прикорнув между тарелками, поэтому Пустовалову ничего не оставалось, как добавить:

– Извините…

Одним словом, с этого момента вечер уверенно пошел наперекосяк. Поэтому гости сочли за лучшее откланяться, да и время уже подходило к половине второго. Герман Иванович удалился с видом обиженного в лучших чувствах человека, и Ба поняла, что завтра ей предстоит первой мириться и заглаживать вину. Ничего, с нее корона не упадет. Что и говорить, она была не права. Нельзя задевать человека за живое, даже если это живое – «Классическая марксистская теория в интерпретации современной философской мысли»… А Пустовалову пришлось транспортировать домой Галину, которая упиралась спросонья и требовала продолжения банкета.

– Убрался наконец-то? – заглянул в гостиную Левушка. – Теперь хоть поесть спокойно можно человеку в Новый год?

– Зря ты так, Левушка, – вяло укорила его Ба. – Оба мы с тобой хороши. Набросились на бедного Германа Ивановича.

– Бедный… – проворчал Левушка. – Сто лет в обед, а туда же, за девочками. Гадость какая!

– Я тебе уже говорила, Лев, – вдруг неожиданно твердо отрезала Ба, – что недостойно попрекать человека его возрастом. Так же, как и национальностью. Так можно слишком далеко зайти. К тому же я, как ты знаешь, намного старше Германа Ивановича, и мне сто лет исполнится гораздо раньше, чем ему. Что прикажешь делать? Уже теперь ложиться и помирать?

Левушка, испуганный небывалым, давно не слыханным обращением «Лев», немедленно пошел на попятную. Он подсел к Ба, прижался, обнял ее за плечи, вдруг остро, до мгновенно подступивших слез, удивившись невесомой хрупкости оказавшихся под рукой косточек, и прошептал:

– Булечка, прости меня! Ты самая молодая, самая хорошая! Ну хочешь, я завтра перед ним извинюсь? Или сейчас прямо? А? Ну я больше не буду, правда!

Ба улыбнулась в ответ на это совершенно детское «больше не буду» и поцеловала внука в щеку. Если бы он знал, как она его понимает! И его мучения, и его нерешительность, и счастье, которое он испытывает, даже когда чувствует, как ему кажется, лишь боль и ревность! «Я тоже в твои годы…» – могла бы сказать Ба. Но она никогда так не говорила. Эта фраза была слишком расхожей и слишком глупой, и разве нынешним молодым интересно, что делали нынешние старики в их годы? Внуки свято уверены, что их дедушки и бабушки и молодыми-то никогда не были, а жизнь именно с них, внуков, и начинается. К тому же в дверь вдруг тихонько постучали, и минуту спустя удивленный Левушка вернулся в комнату с Пустоваловым.

– Вы еще не легли спать? – отчего-то шепотом спросил он, хотя все обитатели квартиры были налицо и, стало быть, никого разбудить он не мог. – Я ведь забыл вам подарок вручить. Готовился-готовился – и забыл. Я вам благодарен очень, Елизавета Владимировна, за все, что вы для меня сделали! И за выставку, и за котлеты, и за то, что поговорили со мной тогда… Мне это очень… В общем, вот!

Смутившись, художник замолчал и достал из-за спины рисунок в простой деревянной раме. Ба ахнула. На картине был изображен их Дом. Но скошенные, резкие линии фасада, прогнувшиеся под ветром антенны и оконные рамы, вдруг из самых обычных прямоугольных ставшие круглыми иллюминаторами, не оставляли сомнений – Дом двигался, плыл, как настоящий корабль. Земли не было видно. Сытые скучные голуби превратились в резко пикирующих стремительных чаек. Вместо волн было тревожно-синее небо со стремительно летящими облаками, а стайка сушившихся на веревке пеленок и простыней так же несомненно превратилась в ликующие, рвущиеся от ветра паруса.

– Вам… нравится? – встревоженно спросил Пустовалов, так и не дождавшись ни слова.

Но Ба и Левушка только одинаково закивали головами, не в силах оторвать взгляды от рисунка. Спать все немедленно расхотели и, водрузив картину посреди стола, решили пить чай с тортом, до которого в прошлый раз дело так и не дошло. Торт был вкусным, чай – крепким и ароматным, беседа на сей раз – приятной и неопасной для всех участников. Алексей Николаевич таял от комплиментов, как кремовая роза на его тарелке, Ба и Левушка неустанно и совершенно искренне восхищались подарком. Но потом Ба допустила роковую ошибку – видно, ночь такая была неудачная.

– Алексей Николаевич, а та картина, про которую вы мне рассказывали в прошлый раз – где лето и ротонда, – помните? Вы ее написали?

– Нет, – помотал головой сразу погрустневший Пустовалов. – Не получается. Все кажется: вот-вот… А не дается. И бросить не могу, сам не знаю почему. Всю душу она мне вынула.

– Да… – вздохнула Ба. – А знаете что? Я только сейчас подумала… Давайте Женю попросим вам позировать. Она милая девочка, очень приятная. Вы ее не видели? Она приедет на днях, она будет временно жить у Германа Ивановича, и мы попросим ее вам помочь. Вам же нужна юная невеста, которая от счастья не идет по земле, а летит в небесах? Женя – именно то, что вам нужно. Я думаю, она нам не откажет, хотя, конечно, у нее сессия и работа…

Увлеченные блестящей идеей, Елизавета Владимировна и Пустовалов обсуждали детали – и выпустили из поля зрения Левушку. Он сидел очень прямо и как-то странно, исподлобья, смотрел в телевизор, который, кстати, Ба выключила немедленно после ухода гостей. Но полчаса спустя, проводив Пустовалова и вернувшись в комнату, она застала любимого внука в форменной истерике. Он бегал по комнате, роняя стулья и запинаясь за ковер, размахивал руками, плакал и кричал ей какую-то обидную чепуху, на которую мудрая Ба, конечно же, и не думала обижаться. Дождавшись, когда Левушка прокричится, набегается и рухнет лицом вниз на диван, всхлипывая в подушку, она подсела к нему. Гладила по спине (внук пару раз дернулся возмущенно, стряхивая ее руку, потом затих), улыбалась, молчала.

– Ты не понимаешь, не понимаешь! – отчаянно бормотал в подушку Левушка. – Вы все не понимаете! Я… А ты… Позировать!.. Невеста!..

Когда всхлипывания стали реже и Левушка, сев на диване, принялся по-детски вытирать покрасневшие глаза и распухший мокрый нос кулаками, Ба извлекла из кармана платок, вручила его внуку и сказала торжественно:

– Я в твои годы…