Есенин встрепенулся и, узнавав чем дело, радостно рассмеялся.

— Повенчал! — раскачивался он от хохота, ударяя себя по колену и поглядывая искрящимися глазами на Айседору.

Она пожелала узнать, что произошло, и когда Шнейдер объяснил ей, она со счастливой улыбкой протянула:

— Свадьба.

Пролетка остановилась у особняка с колоннами. Есенин и Дункан молча посмотрели друг на друга, держась за руки, поднялись по ступенькам и вошли в дверь.

С этой ночи Есенин поселился в особняке, который советское правительство предоставило Дункан и ее школе на Пречистенке.

Уже на следующий вечер они вместе принимали гостей. Это были главным образом приятели Есенина.

Анатолий Мариенгоф описывал этот вечер:

«На другой вечер мы были у Дункан.

Она танцевала нам танго «Апаш».

Апашом был Изадора Дункан, а женщиной — шарф.

Страшный и прекрасный танец.

Узкое и розовое тело шарфа извивалось в ее руках. Она ломала ему хребет судорожными пальцами. Беспощадно и трагически свисала круглая шелковая голова ткани.

Дункан кончала танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнера».

Воспоминания о доме Дункан оставил и Иван Старцев:

«В квартире Дункан всегда царил полумрак, создаваемый драпировками. Поражало отсутствие женщин. Дункан всегда оставалась единственной женщиной среди окружавшей ее богемы. При всей солидности своего возраста она сумела сохранить внешнее обаяние».

Стиль отношений Есенина и Айседоры Дункан установился сразу же после того, как они сошлись. Она — стареющая женщина, до безумия влюбленная в своего молодого, красивого и талантливого любовника. Все это довольно точно подметил Мариенгоф, который писал: «Есенин был ее повелителем, ее господином. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще чем любовь, горела ненависть к ней».

Она не только не стеснялась своей любви к Есенину, но всячески ее выставляла напоказ. Иван Старцев вспоминал: «Одетая в полупрозрачную шелковую тунику, она ласково бросала каждому, кто, сопровождая Есенина, приезжал к ней в гости, обе руки и, смущаясь незнанием русского языка, с трудом говорила:

— Есенин ты друг? Ты тоже друг? Изадора любит Есенина!»

Что же касается самого Есенина, то его ария в этой любовной драме была гораздо многосложнее.

Страсть не любовь, она быстро проходит. И когда Мариенгоф писал о его глазах, «в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней», то есть известные основания подозревать, что ненависть к Изадоре служила только отражением его глубокого отвращения к самому себе — положение, в котором он оказался, не украшало его в собственных глазах. Можно предположить, что он возненавидел себя за то, что продал свое право первородства за чечевичную похлебку. Несомненно, в его связи с Айседорой Дункан присутствовал налет меркантилизма. Его завораживали намеки на капиталы Дункан в Европе и Америке, на роскошные дома и виллы, которыми она якобы там владела. Манила его и перспектива поехать вместе с ней за границу, «Мир посмотреть и себя показать».

Мариенгоф, который недолюбливал Дункан, как, впрочем, и всех женщин, с которыми у Есенина возникали любовные отношения — он ревновал к ним своего друга, — написал довольно жестко, но, надо полагать, правдиво о Есенине в этой ситуации:

«Есенин влюбился не в Изадору Дункан, а в ее славу, в ее всемирную славу. И он женился на ее славе, а не на ней — не на этой стареющей, отяжелевшей, но все еще прекрасной женщине с крашеными волосами. Он испытывал удовольствие, гуляя под руку с этой всемирной знаменитостью по московским улицам, появляясь с нею в «Кафе поэтов», на концертах, на театральных премьерах, слыша позади себя многоголосый шепот: «Дункан-Есенин, Есенин-Дункан».

Словом, связь Есенина с Дункан была не совсем обычной и далеко не однозначной. Конечно, еще теплились угольки страсти, осталась привязанность, временами вспыхивала нежность. Эту двойственность в его поведении по отношению к Айседоре замечали и окружающие.

Уже цитировавшийся выше Иван Старцев в своих воспоминаниях «Мои встречи с Есениным» отмечал: «Есенин свои чувства к Изадоре выражал различно: то казался донельзя влюбленным, не оставляя ее ни на минуту при людях, то наедине он подчас обращался с ней тиранически грубо, вплоть до побоев и обзывания самыми площадными словами. В такие моменты Изадора бывала особенно терпелива и нежна с ним, стараясь всяческими способами его успокоить».

Любопытный и характерный эпизод приводит Георгий Иванов в своих прелестных, хотя и не вполне достоверных мемуарах:

«На банкете в ее честь Изадора поцеловала Есенина в губы. Поэт, который был к этому моменту уже пьян, оттолкнул ее, а когда она снова поцеловала его, ударил ее по лицу. Изадора начала всхлипывать, Есенин принялся утешать ее, кончилось это тем, что она нацарапала бриллиантом в своем кольце на оконном стекле: «Есенин хулиган, Есенин ангел!».

Ирма, приемная дочь Айседоры и ее верная помощница, видела в Есенине скорее дьявола, нежели ангела. Сам Есенин, видимо, поддерживал в ней это убеждение, поддразнивая ее. Он, например, подарил ей московское издание своей драматической поэмы «Пугачев» с дарственной надписью: «Ирме от дьявола. С. Есенин».

Сама Айседора Дункан писала в одном из писем: «Каждый раз, когда ко мне приходит новая любовь в виде демона, или ангела, или просто мужчины, я верю, что он тот единственный, кого я ждала всю жизнь, и что эта любовь будет последней в моей жизни».

Здесь следует подчеркнуть — и это очень существенно, — что к чисто женской любви Дункан к Есенину примешивалось материнское чувство. Есенин чем-то напоминал ей утонувшего сына Патрика. Позднее она скажет своей приятельнице Мари Дести: «Я не перенесу, если упадет хоть один золотой волосок с его головы. Неужели ты не видишь совпадения? Он так похож на маленького Патрика. Если бы Патрику было суждено вырасти, он выглядел бы точно так же. Неужели я позволю, чтобы его кто-нибудь обидел?»

Любопытную жанровую сценку, очень точно характеризующую быт и отношения Есенина и Дункан в тот период, оставил нам в своих воспоминаниях искусствовед Бабенчиков, сблизившийся тогда с Есениным и бывавший в особняке на Пречистенке:

«Поднявшись по широкой мраморной лестнице и отворив массивную дверь, я очутился в просторном холодном вестибюле. Есенин вышел ко мне, кутаясь в какой-то пестрый халат. Меня поразило его болезненно-испитое лицо, припухшие веки глаз, хриплый голос, которым он меня спросил:

— Чудно? — И тут же прибавил: — Пойдем, я тебя еще не так удивлю.

Сказав это, Есенин ввел меня в комнату, огромную, как зал. Посредине ее стоял письменный стол, а на нем среди книг, рукописей и портретов Дункан высилась деревянная голова самого Есенина работы Коненкова. Рядом со столом помещалась покрытая ковром тахта. Все это было в полном беспорядке, точно после какого-то разгрома.