Кто мог знать, что она плюнет на весь этот коммунизм, что мама ее уговорит и они решат сделать ему сюрприз? И кто мог знать, что она беременна? «Я тебе что-то скажу…» — в ухо, после ласк накануне. А Лёник уже плыл в полудреме, в приятном истощении, и ничего не расслышал в этих словах. «И я тебе скажу», — ответил он, еле шевеля губами. «Скажи». «Ты моя любимая мышь», — сказал он, и она рассмеялась ему в ключицу, а через секунду он уже спал.

Обед на даче у родителей был назначен на четыре, и с утра Марина пошла по свои «хвосты», а он решил забежать на кафедру. И там, на лестнице, столкнулся с этой лаборанткой Лесей. Она давно ловила его глаза и замедлялась при встречах. А тут — весна, вольное настроение, глубокий вдох грудной клетки, молодость! Она провела пальчиком по его рубашке, как бы проверяя, застегнуты ли пуговицы, и его ударило в пах, аж в глазах потемнело.

— Какие планы? — спросил юный физик, не веря собственным ушам.

— Любые, — ответила Леся, притормозив прохладную ладошку уже в районе диафрагмы.

— Стой здесь, никуда не уходи, — строго сказал ударенный в пах и бросился к телефонному автомату. Не осторожность, а какое-то странное целомудрие не позволило ему повести эту Лесю на улицу Строителей.

Ну почему автомат не проглотил его единственную двушку? И что стоило Сёме выйти в это время в магазин? И почему художник не поехал с утра на свою дачу? Ведь суббота же, и тепло… Но с первой же двушки Песоцкий дозвонился, и все покатилось, куда покатилось.

— Вперед! — распорядился знаток стихий. — Я приеду к шести. Уложишься, маньяк?

И все понеслось в тартарары. Был заезд к Сёме, ключ, электричка, дурацкая необходимость разговаривать с этой Лесей, вороватый выход из последнего вагона; прыжок с платформы на проверенную кружную тропинку, ведущую к Семиному срубу…

Потом было сорок минут молодежной доблести. Девица визжала и пыталась царапаться, и была двукратно оттрахана, и тут на Лёника напала смертельная апатия. Он не мог шевельнуться — лежал, упершись взглядом в потолочные балки, и приходил в себя. А она щебетала как ни в чем не бывало, возвращала на лицо марафет, и юный Песоцкий с неожиданной симпатией подумал про изобретателя нейтронной бомбы Эдварда Теллера. Ах, хорошо было бы взорвать возле щебеталки небольшую нейтронную бомбу — чтобы дача осталась, кухня, чайник с заваркой… — чтобы все осталось как есть и только она исчезла, сразу, навсегда.

Но нейтронной бомбы у Лёника не было, и надо было сбагрить этого зверька своими силами: отвести ее на электричку, а потом, пройдя платформу насквозь, купить у бабулек цветы для мамы и не спеша пойти к родительской даче, как раз к четырем… Все было так хорошо рассчитано!

Он осторожно вышел из укрытия; предвкушая избавление, вдохнул всей грудью шалый подмосковный воздух, быстро запер дверь, положил ключ под коврик, встал с корточек и обернулся к лаборантке: пошли.

И увидел ее удивленное лицо, обращенное к дорожке.

На дорожке стояла Марина. Собственно, уже не стояла, а быстро шла прочь с белыми хризантемами в руке. Потом она побежала. А он все торчал, вбитый гвоздем в Семино крыльцо.

— Что, знакомая? — спросила Леся. И рассмеялась. — Засту-укали…

— Дура! — крикнул он, выйдя из ступора. — Идиотка! Пошла вон!

— Что-о?

Он взвыл, в отчаянии махнул руками и бросился по дорожке следом за Мариной. Но, пробежав с десяток метров, перешел с бега на шаг и остановился. Ибо что он мог ей сказать?

Марина пыталась бежать на шпильках, спотыкалась, бежала снова… Потом ее фигура исчезла за поворотом, и он побрел вслед, уже никуда не торопясь. Куда ему было торопиться теперь?

Ему было куда торопиться, но он этого не знал.

Медленным шагом Лёник дошел почти до платформы, но остался в кустах, на перрон не пошел. Он решил обдумать все слова. Он ведь ее любит, на самом деле любит, а это было какое-то ослепление… Удар ниже пояса, несчастный случай на производстве. Это не имеет вообще никакого отношения!

Он дождался, пока пройдет электричка на Москву, и только тогда поднялся по раскрошенным ступенькам на перрон. На краю скамейки лежали три белые хризантемы.

Он присел рядом, стараясь успокоиться. Ничего, всякое бывает. Он найдет слова. Все впереди.

— Это тебе, мама. От Марины.

— А где она?

— Она не смогла.

— Да? Мы разговаривали сегодня… Что-то случилось?

— Все хорошо, мама.

Ничего не было хорошо.

Он высидел пару часов и рванул в Москву с покореженным сердцем.

Ее не было на улице Строителей, не было нигде. Вещи были собраны наспех. В инязовской общаге ничего не знали.

Ее не было трое суток. Он хватал телефонную трубку и клал ее, не разговаривая. Он не понимал, какое число и какой день. Время останавливалось и снова появлялось в окне куском синего неба, углом кирпичного дома…

Потом позвонил женский голос.

— Здравствуйте, Леонард. Это Оля Кузьмина. Вы с Мариной были у меня на дне рождения…

— Да-да.

— Марина у меня. Простите, что я звоню, но ей очень плохо.

Он ехал куда-то за Речной вокзал, ничего не понимая.

Там — понял. Объяснили, как тупому, куря в узкую створку окна.

Марина лежала в кровати, серая, с потрескавшимися губами. Увидев его, начала выть. Кузьмина, мелькнув за спиной, вышла из квартиры.

Слова объяснений не пригодились: нужны были врачи, и срочно. Вернулась тактичная Кузьмина, сварила ему кофе; уговаривала Марину выпить немного бульона. Трясущийся Лёник доставал по цепочке телефоны врачей и звонил, окаменев от ужаса и стыда. «Это моя жена», — ответил он на вопрос из трубки, и тогда Марина закричала: «Нет».

Мотая головой по подушке, четыре раза: нет!

К вечеру удалось договориться с какой-то больницей в Медведково.

Ночью, с отбитой душой, еле удержавшись от того, чтобы поехать в абортарий и кого-нибудь там убить, он подползал к своей постылой пустой квартире. Мозг, как иглой старого патефона, царапал никчемный вопрос: как Марина оказалась у дверей Сёминого дома? Она шла к родителям — но ведь это же с другого края платформы! Она не могла не помнить, она приезжала столько раз…

Он все понял, проснувшись на рассвете, и вжал лицо в подушку от тоски и одиночества. Просто она хотела пройти мимо места, где им было хорошо, вот и все…

— Тай-масса-аж!

Ах, да.

Песоцкий одним махом заглотнул подостывший чай — и побрел на экзекуцию. В середине процесса он заснул, и пока тайка мяла его тело, отсутствовал и не был нигде.

— Гуд мо-онинг!

Тайка смеялась дружелюбно.

Он очнулся и сел. Потом осторожно встал и, пошатываясь на пекле, снова вышел к бару. И что теперь делать? Куда деть тело? В бунгало — и лежать? Посреди VIP-тропиков стоял человек-вопрос.