Она долго смотрела на Полину, а потом заплакала сентиментальными старческими слезами.

— Вот, — говорила она, — с детками родными не сложилось у него. Что ж, жизнь такая, да…

— Мамуля, ну не надо, ну не плачь, — говорил художник, теряясь при виде ее слез.

— И может, глупо это, я попросила: ну нет у меня настоящей внучки, так ты мне ее хоть нарисуй. Чтобы, пока нет его дома, посмотреть на нее можно было. И — чего греха таить — поговорить иногда. Все не сама с собой. А можно я тебя буду внучкой звать?

Полина кивала.

— Ты только приходи ко мне почаще.

И Полина снова кивала, глядя, как нарисованная Полина сидит в плетеном кресле в другом углу комнаты и читает книгу.

Оба они — и художник, и Мамуля — были очень больны. Художник страдал сердцем и с трудом взбирался на пять пролетов до мастерской.

— Выходит, ты и на концерты не ходишь? — спросила Саша.

— Хожу, — ответила Полина. — Меня пускает администратор, Валера, я же говорила.

— И ты даешь ему держать тебя за грудь?

— Нет, что ты. Он просто давний мамин друг. Он меня хорошо знает.

— Так зачем же ты все это придумала?!

Саша и Полина давно уже не сидели на полу. Они лежали на Сашиной кровати голова к голове и смотрели в потолок.

— Зачем ты мне все это говорила?! — Саша перевернулась на живот и взглянула подруге в глаза. Та медленно перевела на нее взгляд:

— А кому еще я могла сказать, если не тебе? Я больше почти ни с кем не разговариваю.

— Но зачем?!

— Сашка, я устала… Я так устала быть хорошей. Мне всю жизнь хотелось сделать что-то не как хочет мама… Но знаешь, в чем ужас?

— В чем?

— А ужас в том, что я была бы хорошей, даже если бы она меня не пугала. Я бы хорошо училась, и не путалась бы с мужиками, и не пила бы. Я и сама — сама, без нее, понимаешь? — не люблю плохие оценки. И люблю учиться. И я не хочу, чтобы ко мне прикасались мужчины. А она словно подозревает, что я плохая, и мне как будто и надо быть плохой, чтобы не получилось, что она ошибается. А я не могу. Ты меня понимаешь? Я путано говорю.

— Но ты же пьешь. Я чувствовала запах спиртного…

— Художник иногда выпивает рюмку водки. И наливает мне крохотный глоток. Я почти его не чувствую, только играю, что пьяная…

— Чтобы казаться плохой?

— Наверное. Кстати, — Полина вдруг тоже перевернулась и легла на живот, опершись на локти, — как ты это сделала?

— Что? — Саша похолодела. Что-то в тоне Полины показалось ей пугающим.

— Как ты смогла заставить меня рассказать про… про четверку? И про художника — то, что я не планировала говорить? И откуда у меня ощущение, что я говорила и молчала одновременно? Откуда? Это что-то вроде гипноза?

— Нет, это не гипноз. Просто я… Просто я умею… Я умею видеть, о чем думают люди.

— Я не знала.

— Раньше я с тобой этого и не делала.

— Но всегда могла? — голос Полины слегка задребезжал. Тревожный звук мелькнул и пропал, как рыбья спина в быстрой воде. Саша похолодела.

— Да, всегда могла, — подтвердила она. И это было как в детстве отвечать на мамин вопрос, кто разбил чашку: страшно, хотя и неизвестно почему.

— Но, — она попыталась спасти положение, — я никогда не делала этого, потому что это…

Полина не слушала.

— И сможешь так сделать после? — спросила она.

— Да. Но я не буду…

— И я не узнаю, что ты это сделала?

— Нет. Обычно никто этого не чувствует…

— Обычно?! Ты часто это делаешь?!

— Да, но не с тобой… Тебе было плохо, понимаешь? И я подумала: если выслушаю тебя, тебе станет легче, ты сможешь поплакать.

Полина вскочила.

— Прекратите! — крикнула она. — Все, все прекратите лезть ко мне в голову! Слышите?! Мне наплевать зачем! Я не хочу, не хочу, не хочу, чтобы кто-то читал мои мысли! И неважно, плохо мне или хорошо. Хоть это вы мне оставьте!

— Прости, прости! Я никогда…

— Я всегда, — сказала Полина, — всегда теперь буду думать: сделала ты это еще раз или нет? И никогда не смогу проверить. Мне неприятно и страшно рядом с тобой. Прости.

И она ушла.

4

Она ушла навсегда. Больше не приходила к Саше домой, отсела от нее в школе и никогда не встречалась на улице.

Прошло всего несколько дней, и Саша поняла, что ее жизнь стала потрясающе пустой. Вдруг оказалось, что все свои мысли, все свое время она посвящала Полине. И даже о Черепаховой Кошке думала только для того, чтобы помочь подруге.

А теперь Черепаховая Кошка и бледные руки, парящие за ней в темноте мастерской, были не для чего-то, а сами по себе.

Саша сидела на скамейке в парке: ноги на сиденье, сама — на спинке, а окно, призрачно-блеклое в свете хмурого зимнего дня, висело перед ней, слегка покачиваясь от ветра.

Саша глядела Черепаховой Кошке в глаза и думала о Полине и о том, что стала невольным свидетелем ее позора. Единственным свидетелем.

Таких вещей не прощают. Ведь еще полгода — и Полина никогда больше не увидит ни историка, ни школы, и только Саша всегда будет напоминать ей о том, что…

Вспомнились прикосновения, похожие на отечные синяки. И мать, чьи ногти с нежными незабудками вцепляются в детские волосы под самой косичкой: как зубастый ковш экскаватора, который хочет вырвать под корень молодое дерево.

Полина хотела нести все это одна. И она делала вид, что Саши не существует.

У Полины были друзья, занятия, подготовка к вузу, художник.

А у Саши не было ничего, и от этого ей становилось страшно.

Перебирая в памяти лица знакомых в стремлении спастись от одиночества, она подумала про Славу. Саше казалось, он не просто так остановил ее возле университета.

Слава вызывал в ней странное, даже раздражающее чувство. Это было похоже на привязанность, которую Саша испытывала к Полине, но к ней добавлялось жгучее желание дотронуться, и это желание жило в кончиках пальцев и на губах.

И Слава показался в конце аллеи. Его темная фигура приближалась, описывая по дорожке плавную дугу между стволами облетевших кленов.

— Бесит, — сказала Саша, как только он подошел. Специально сказала резко и зло, чтобы проверить, насколько сильно нужна ему.

— Что именно? — Слава вскочил на скамейку и сел на спинке рядом с ней.

— Твои вот эти эффектные появления.

— Но это непременное условие…

— Чего? — Саша подняла воротник, но он был слишком мал, чтобы отгородить ее от Славы. Теперь, нахохленная, раздраженная, с поднятым воротником, она казалась себе похожей на промокшую галку. — Условие чего?