взгляд на стае птиц, летящих на юг. Он казался спокойным и уставшим, как Париж, просыпающийся после бурной ночи. Мне подумалось, что Натан спокоен неспроста: такое равнодушие характерно для самоубийц или тех, кто заведомо знает о своей смерти.

— Вы рассуждаете, как ребёнок или кочующий философ! — воскликнул я. — Но жизнь не так проста, и отношения с людьми тоже гораздо сложнее, чем вы думаете!

— Но можно сделать так, что всё станет простым. Например, как у нас с вами. Идите по жизни легко, мсье Рууд.

Мы пожали друг другу руки на прощание, и Хейм уехал. А я почувствовал себя чертовски одиноким, всеми покинутым. Мне пришло в голову, что дома меня никто не ждёт.

«Одиночество — прекрасная вещь; но ведь необходимо, чтобы кто-то вам сказал, что одиночество — прекрасная вещь» (Оноре де Бальзак).

Маму Лили зовут Беатрис. Ей шестьдесят шесть, и она внезапно поняла, что слишком долго не виделась с дочерью. Беатрис попросила отвезти её к морю, которое она так любила, ей нравилось созерцать чаек, дышать свежим воздухом, сидеть, уютно устроившись на террасе, в кресле под кашемировым пледом, и пить какао со своей малюткой Лили.

Возлюбленная сообщила мне о внезапном отъезде, уже стоя в прихожей. У её ног красовался забавный розовый чемоданчик на колёсах, разрисованный попугаями.

— Мне давно пора было в отпуск, но я дожидалась, пока выздоровеет коллега, — виновато улыбаясь, сказала Лили. — Вчера она вышла на работу. Я подумала, что тебе полезно будет отдохнуть без моей вечной суеты.

— Но, может быть, мне проводить тебя до самого Сен-Мало? — растерянно спросил я, бросив на неё несколько подозрительных взглядов. — Я бы помог тебе с багажом, а потом вернулся бы в Париж.

— Ах, Доминик, — Лили рассмеялась, но чуть позже нахмурилась, заметив мои сомнения. — Я передумала, — резко заявила она. — Сопровожу маму до Сен-Мало и завтра же вечером вернусь обратно. Встретишь меня на вокзале с цветами?

Лили ласково погладила меня по волосам и сказала, что они с мамой прекрасно справятся без меня. Прикосновения её тонких пальчиков подействовали успокоительно, и я без лишних сомнений отпустил любимую. В конце концов, это всего лишь один день!

Теперь квартира казалась абсолютно пустой, и это действовало на меня угнетающе. Я подумал о своём главном редакторе, злобном всемогущем лицемере, которого я ненавидел всей душой, и фыркнул: мне отчаянно не хотелось идти на работу. Конечно, я не желал редактору смерти, но обрадовался бы, если бы кто-нибудь переехал этого слизняка машиной.

На утренних улицах уже слышались велосипедные звонки, крики грузчиков, шум транспорта. Париж проснулся и спешил всецело насладиться новым днём с его привычными радостями, мелкими заботами и большими трагедиями. Ложиться спать уже не было смысла.

Я прошёл на кухню, вынул из хлебницы круассан с шоколадом, сварил кофе. Ранний завтрак пошёл мне на пользу. Глупое раздражение на Сержа и самого себя улеглось. Я решил поваляться часок, а затем принять душ и отправиться в редакцию.

Кровать была застелена свежим хрустящим бельём. Милая Лили сменила его нарочно для меня. Как приятно было погрузиться в сон после слишком долгой ночи! Мне даже приснилось что-то удивительно приятное: кажется, весенний ручей, бегущий по пёстрым камешкам, и зелёный луг, на котором цветут тюльпаны. Алые, розовые, белые… Нежный запах тюльпанов окутал меня, как облако.

— Вы просто слишком импульсивны, мой дорогой, — прямо над ухом у меня произнёс женский голос.

От неожиданности я вскочил с постели, но запутался в простыне и грохнулся на пол, как большой белый рогалик. В ногах кровати сидела Мойра Шахор. Это её тюльпановые духи наполнили спальню весенней свежестью! На подоконнике, подтянув колени к груди, устроился Бернард.

Гречанка казалась тоскливой, даже подавленной. Она молча ждала, пока я разделаюсь с простынёй и приму вертикальное положение. Когда мне это удалось, Мойра встала и подошла почти вплотную ко мне.

Сегодня её волосы были уложены в традиционную греческую причёску — венок из волос, скреплённый золотистой лентой. Платье тоже было золотистое, облегающее, обрисовывающее идеальную фигуру мадам Шахор. Я в очередной раз поразился её красоте.

— Мсье Рууд, кто вы? — тихо спросила она.

— Вам же это известно! Я журналист по образованию и писатель по профессии.

— Вы так считаете?

— Ну конечно, — недоумённо отозвался я.

— Но вы до сих пор не поняли, кто вы?

Её спокойный голос задрожал от волнения. Я прерывисто вздохнул. Вопросы чародейки заинтриговали меня.

— Может, вы мне подскажете, кто я? Кем должен быть?

Мойра стояла почти неподвижно, глядя мне прямо в глаза. Ощущение было неприятное, словно она через зрачки читала мои мысли. Я покраснел и смущённо заморгал.

— Судьба Натана Хейма зависит от вас — аморфного, безразличного, несерьёзного существа, которое даже не знает, кто оно.

Я пробормотал что-то бессвязное. Бернард неодобрительно посматривал на меня с подоконника.

Мне хотелось сбежать от незваных гостей на кухню или вообще на лестничную площадку. Но, собравшись с духом, я возмущённо сказал в лицо Мойре:

— Нам надо серьёзно поговорить.

— Это ни к чему. Если вы не знаете и не хотите знать, кто вы, — мы уходим, — холодно ответила она.

— Дело не в моём желании, — пробормотал я.

В моём голосе, неизвестно почему, прозвучали оправдательные нотки.

— Дело в вашей трусости? — надменно спросила мадам Шахор.

— Нет.

— Тогда в чём же?

Я чувствовал неловкость. И правда, в чём проблема? Я ведь сам хотел встретиться с ведуньей, чтобы она показала мне судьбу Сержа Тарда.

— Дело в том… Мне очень неудобно… — проговорил я слабым голосом.

Бернард засмеялся, и на миг мне показалось, что он стал обычным живым человеком. Я быстро сказал:

— Как вы и советовали, я старался сблизиться с Натаном Хеймом, пригласил его в паб и там встретил лучшего друга…

— Он попал в беду? — перебила меня Мойра.

— У него проблемы с ногами. Мне важно знать, что ждёт его дальше.

— Никто не может этого знать, — ледяным голосом произнесла гречанка.

Это вывело меня из себя. Как она может быть настолько лицемерной! Показывать мне сто вариантов моей судьбы, поить волшебным зельем — сколько угодно, а когда речь идёт о здоровье моего друга, она отказывается помогать!

— Но, Мойра! Посудите сами! Вы хотите, чтобы я изменил судьбу Натана Хейма, а он мне не родственник, не друг, одним словом, никто. Почему я не могу знать, что ждёт близкого мне человека? Почему я не могу ему помочь или хотя бы предотвратить несчастье?

Выпалив всё это на одном дыхании, я покраснел. Краснеть в тридцать три года — верх позора!

— Я прекрасно знаю, к чему вы клоните, мсье Рууд. Я задам вам вопрос: