— Какая разница, если она все равно не желает меня видеть. Мое дело — быть хорошим сыном. И я исполню свой долг, если только сам себе не помешаю. Ну, что надулся, как кожаный мешок с водой? — обратился Адапа к помощнику распорядителя, тридцатилетнему атлету из Ливана, и похлопал ладонью по его выбритому лбу. — Хуже, чем теперь, все равно не будет.

В распахнутую дверь заведения о песнями ввалились подвыпившие лавочники и мушкенумы. У одного из них на плече сидела маленькая обезьянка в ошейнике. Женщины вытянули шеи, высматривая для себя приятеля до утра.

— Вперед, — сказал Адапа и шагнул в яркий проем двери, в духоту перезрелого дня. Трое рабов, вконец уставшие от поисков, вышли вслед за ним. Старуха сидела в пыли и на посеревшей штукатурке процарапывала очертания мужского орудия. Ветер делил ее седые космы на свалявшиеся пряди.

Адапа закрыл глаза ладонью, кто-то из его спутников брезгливо плюнул. Она оставила свое занятие и расхохоталась, раскрыв широкий беззубый рот. Привалилась спиной к стене и хохотала, бесстыдно раскинув ноги, а из таверны доносился нестройный хор, прославляющий Мардука и его супругу Царпанит.

На улице Красильщиков наняли носилки. Адапа отдал сикль и уселся на потертые подушки. Рабы пошли следом. В разгаре были новогодние празднества. Повсюду валялись цветочные гирлянды, у дверей домов, даже днем, горели светильники. Сновали шумные толпы. Во всех целлах верховного божества приносились бесчисленные жертвы.

Носилки миновали квартал Финиковой косточки, где жили и работали Кузнецы, вышли на набережную Большого канала. Недалеко Евфрат изгибал свое змеиное тело в мерцающей солнечной чешуе. По лазурным водам канала скользили барки, лениво поворачивались калакку — плоты с тяжелыми грузами. Босые носильщики пошли скорее: известняковые плиты набережной были горячи.

По правую руку навстречу бежали дома. Статуи богов по левую меланхолично улыбались, сжимая в руках знаки власти. Хлипкие тени лежали под их стопами. Адапа мчался куда-то в этом узком тоннеле, прорывая жесткое полотно дня. Болела голова. Вавилон бурлил, как никогда, но был пуст, катастрофически и непоправимо. Пустота, точно разбойник, затягивала на шее Адапы удавку.

Достигнув моста, носильщики остановились и сказали, что за сиють дальше не пойдут. Сопровождавшие Адапу слуги принялись с ними ссориться. Но Адапа, болезненно морщась, прекратил перепалку. Он вышел из носилок и направился к мосту. Потом резко обернулся. Носильщики налегке потрусили назад.

— Эй, вы, — крикнул Адапа. — А ну, стойте!

Они неловко развернулись, едва не столкнувшись с ослом, тянущим тележку. Адапа подошел. Прочел табличку на шее темнокожего носильщика с именем владельца.

— Баба-иддину поклон от меня передай, — иронично сказал он. — На вот, возьми серебро. Выпейте в честь Мардука.

Темнокожий раб улыбнулся широкими вывернутыми губами, пряча сикель в карман фартука.

— Скажи-ка, у тебя есть жена?

— Да, господин, есть. Красивая жена.

— И у меня скоро будет, — вздохнул Адапа и отвернулся.

Привратник поспешно открыл дверь. Поклонился, не отрывая взгляда от лица Адапы. В его голубых глазах читался испуг. Адапа раздраженно поджал губы, представив, как бушевал Набу-лишир. Раздражение, как короста, разъедало его изнутри, копилось, направленное на отца, на весь свет, на себя. Он не знал, что делать с собой, достаточно было незначительной детали, чтобы он взорвался, натворил глупостей.

В тот день, когда он побывал в доме невесты, он был точно лев, — осторожен и зол, с желтыми зеркальными глазами. С первой минуты все стало ясно. Сумукан-иддин его ненавидит, и будет еще хуже, когда он прикоснется к его дочери.

— Пока ты блудил по увеселительным заведениям, приезжал Сумукан-иддин. Хотел видеть тебя. Ты знаешь, что до бракосочетания три дня? — Набу-лишир говорил тихо, делая длинные паузы. Его побелевшие губы дрожали.

— Всего-то…

— Да, скверный мальчишка!

— Осталось жить три дня. Забавно. — Адапа криво усмехнулся.

— Я тебе уже все объяснил, и не собираюсь повторяться! — Адапа видел, как вздулась жилка на шее отца — признак крайнего недовольства. — Эта женитьба необходима. И именно теперь, когда перед тобой открываются поистине великие возможности… Откладывать нельзя.

«Сумукан-иддин меня ненавидит, знает, что я не люблю Иштар-умми, и все-таки отдает свою дочь. У него на то, значит, тоже есть причины. И ею, и мной торгуют, точно на базаре. Все участвуют в каком-то глупом сговоре. Я один. И никто, никто не может помешать сделке купца и судьи — отца Иштар-умми и моего отца. Все не так, неправильно».

— Мне кажется, что все это неправильно, — выразил вслух Адапа свои мысли и отвел глаза.

— Молчи! — Набу-лишир быстро подошел к сыну, запустил в его волосы пятерню, бешено стиснул пальцы. Адапа тяжело сглотнул. — Молчи. И делай так, как я тебе велю. Так будет лучше для тебя. Ты меня понял?

— Чего ты хочешь от меня, отец?

— Для начала — чтобы ты вымылся. От тебя разит порочными женщинами.

Он оттолкнул сына и направился к рабочему столу. Адапа поспешил уйти отсюда. Он был взбешен. Но у двери все-таки задержался.

— Ты не прав, отец. Я не был в доме разврата.

Набу-лишир читал какой-то документ и поднял на сына сумрачный взгляд.

— Тем хуже для тебя, — сказал он.

Наутро Адапа поехал во дворец. Необходимо было увидеть Ламассатум. Моисей, исхудавший, еще слабый после болезни, запряг мулов. Солнце недавно поднялось. Пыль под ногами была теплая, горько пахли розы, аромат звенел в воздухе. В белом плаще, с драгоценной застежкой у плеча, Адапа вышел к повозке.

— Поехали, — бросил он вознице. — Отцу незачем нас видеть.

Улицы уже были запружены повозками, толпы людей гудели, точно рои пчел. То тут, то там вскрикивали торговцы. Адапу снова мучила головная боль. Он с ненавистью смотрел на уличную суету.

Было утро десятого нисанну. В этот день начинались народные гулянья, театрализованные представления, шествия. Сегодня Навуходоносор коснется рук Мардука и попросит бога подняться. Царь снова будет утвержден на троне.

У пристани уже стоит священный корабль процессий, его нос украшен змеиной головой, а сам корабль — золотом и драгоценными камнями. Изваяния Мардука и других богов поплывут по сияющему, сине-зеленому Евфрату, в белой бахроме пены, горячих брызгах воды и солнца. За стенами Вавилона распахнутся двери Дома новогоднего праздника, где разыграют представления о жизни верховного божества. Затем Мардук исчезнет, а вместе с ним исчезнут солнце и луна. Лишь «блистающей» богине под силу вернуть все на свои места, она отыщет пропажу, и величественные супруги, Мардук и Цар-панит, снова войдут в город, но уже по суше — по Дороге процессий через Ворота Иштар.

Миновав хмурых стражников, Адапа оказался в привычной атмосфере. В первом большом дворе, как всегда, было многолюдно. Постоянные обитатели служебных помещений — чиновники и поставщики царского двора — спешили мимо с озабоченными лицами, не глядя на него. И Адапа проходил сквозь них, как клинок.