Гибкая толпа упорхнула. Остался одинокий ковер с загнутым краем, на который выбежали жонглеры и глотатели огня, но он не смотрел больше.

Небесные стражники затворили за Шамашем врата в подземное царство, и наступила ночь. Алые ленты вечерней зари еще плыли, медленно изгибаясь в кобальтовой синеве, но вот исчезли и они. Адапа быстро шел, расчищая себе дорогу, расталкивая шумных, веселящихся людей, временами бежал, прижимаясь к стенам домов. Ветер дул в лицо. Он щурился от теплой пыли, кружащей в воздухе, платье липло к коленям. Иногда в толпе мерещилась Ламассатум. И тогда он останавливался, прислушиваясь к громыханию сердца.

Юноша уже миновал Стопу бога, небольшой квартал гончаров, где мигали желтые фонари, и вышел на улицу ткачей. В глаза брызнул яркий свет, так, что он зажмурился, и продолжал идти, выставив вперед руку. Повсюду на улицах Вавилона устраивались представления по сюжетам мифов, где у Мардука было главная роль, разыгрывались волнения по поводу внезапного исчезновения бога.

Адапа злился на себя, что не успел укрыться от очередной процессии. Кружились и визжали девушки с лентами в волосах. Какой-то толстяк в полосатом переднике, с животом, как бочка, трусил верхом на осле. За ним поспешал почетный эскорт — изрядно захмелевшие мужчины и женщины тащили кувшины с вином.

Толпа налетела, как вихрь, его толкали, увлекали за собой, факелы на ветру разгорались, издавая низкий гул. Адапа задыхался, стиснутый блестящими, беснующимися телами. Какая-то женщина на миг прижала его к стене и, обдавая парами дешевого пальмового вина, жарко поцеловала в губы. Адапа отпрянул, но она держала крепко и шептала, касаясь уха мокрыми губами:.

— Я могу пойти с тобой, если хочешь. Тут недалеко… я сделаю все, что тебе нравится… послушай меня, идем.

— Убирайся, — ответил Адапа, снимая ее руки со своих плеч. — Ты и без меня найдешь немало любовников.

Женщина рассмеялась, открывая ряд мелких зубов. Прибежал жонглер, подбрасывая на ходу факелы. В мелькающем оранжевом свете Адапе показалось, что зубы ее в крови.

— Дурачок, — проговорила она. — Я предлагаю тебе себя во имя богини любви, светлой Иштар.

— Я тороплюсь.

Уже была пройдена большая часть пути, но Адапу не покидало неприятное чувство, будто кто-то за ним идет, — доносчик из дома отца.

Справа возвышались сплошные стены Эсагилы, сливаясь с темным небом. Храм приближался с каждым шагом. Доносился запах ароматических веществ, которые жгли в плоских чашах перед алтарем. Голос храма не заглушал даже шум торговых рядов, выросших вдоль стен на время праздника.

Луна укрылась за ступенчатыми плечами Этеме-нанки. Адапа свернул в глухой переулок и ускорил шаг. Позади, по освещенному углу крайнего дома проносились тени.

На Пятачке Ювелиров было тихо. В окошке одной из мастерских горел огонек. Сердце Адапы колотилось. Он протер глаза — все та же махровая стена мрака, где каждый звук отделен от другого, где стопа сквозь тонкую подошву чувствует любое искажение разбитой вдребезги панели, пахнет дымом, сырой штукатуркой и какими-то душными ночными цветами. Адапе до крика хотелось отодвинуть мягкую заслонку мрака, увидеть Ламассатум такой, какой она была утром.

Он остановился в тупике квартала Ювелиров. Он точно ослеп на короткое время. Желание его было так велико, что он бы, наверное, умер, но Адапа увидел ее.

Она сидела на старом алтаре, на котором он не так давно ночевал. А теперь вот она, быть может, касается руками незримых отпечатков его ладони.

— Ламассатум, — выговорил он, порывисто к ней приближаясь. — Благодарение небу, ты пришла. Ты здесь, моя прелесть…

Он трогал ее, точно был слеп, а она остановившимся взглядом смотрела на него и молча улыбалась уголками губ. Весь ее молчаливый, расслабленный облик излучал тихую радость, точно она радовалась себе самой. Адапа сел рядом, обнял ее. Волосы ее пахли зноем. Целоваться на камне было неудобно. Она все время ерзала, обвивала его шею голыми руками и что-то шептала в самое ухо быстро, нежно, влажно. Он взял ее за остренькие локти.

— Подожди, Ламассатум, — задыхаясь, сказал он. — Я не понимаю, что ты говоришь, постой, — он снова целовал ее теплый впалый висок, нежную скулу, губы. Она продолжала смеяться и что-то бормотать, осыпая его лицо короткими птичьими поцелуями. — Я… я не могу понять, милая, милая…

Теперь все проходило в иной плоскости: в жидком лунном луче шмыгнула кошка, засветились бледные блики на яблоках, рассыпанных кем-то, Пятачок Ювелиров стал громадным, заслонив собой весь Вавилон — так казалось Адапе.

Ламассатум откинулась назад и, серьезно глядя на Адапу, тихо и внятно сказала:

— Пойдем отсюда. Я хочу быть только с тобой.

Держась за руки, они бежали по улицам, то и дело попадая в карнавальные водовороты. Адапа сердился, а Ламассатум хохотала, цепляясь за него, целуя на бегу его серьезное лицо. Прошагал бутафорский отряд наемников с деревянными мечами. Следом проплыла кукла двуликого Энлиля, пробежали девушки с бубнами и полуобнаженные юноши.

Ламассатум схватила Адапу свободной рукой выше локтя. Глаза ее блестели, губы двигались, но в таком шуме Адапа не мог разобрать ни слова. Он подался к ней, обнял.

— Какие они все глупые, и мне их жаль, — сказала Ламассатум.

— Жаль? Почему?

— Смотри, они веселятся и думают, что счастливы. Но по-настоящему счастливы только мы.

На улице было светло, как днем, а факелы и фонари все прибывали. И лицо ее было, как луна, доверчиво обращено к нему.

— Мардука отвезли в горы, и солнце и луна покинули город. Но супруга бога отправилась на поиски своего мужа, и они вместе вернутся обратно, — пели в толпе.

Незнакомый юноша с лихорадочным взглядом надел на голову Ламассатум фиалковый венок. Она, смеясь, кивнула ему и взглянула на Адапу, прекрасная, как Иштар. Да, она права, думал Адапа, мы счастливы, я счастлив, я люблю ее, и она — моя.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Я тоже тебя люблю!

–. Я люблю тебя, — повторил он. — Моя прелесть.

Они целовались посреди улицы, на глазах у всех и никем не замеченные. Впереди была ночь.

— Почему мы уходим, господин? — Идин тяжело дышал, глаза его лихорадочно блестели. — Мы разбили их, и теперь город может стать нашим!

— Нет, сходу мы не войдем в Хаттушаш. Я не хочу, чтобы мои воины гибли из-за глупости своего начальника. Мы отойдем. Дадим им возможность забрать своих мертвых.

— Они бы не поступили с нами так благородно, — отозвался Идин.

Авель-Мардук утвердительно кивнул. Войско отступило от стен города. Всю ночь горели огни на башнях, пылали костры на равнине. Утро началось с барабанного боя. В зеленом небе кружили стервятники.

Когда Идин вошел в шатер, Авель-Мардук встретил его холодным, злым взглядом. Он сидел на низком табурете, опершись ладонями о колени, на тугой повязке на плече темнел островок крови.