Тимур взял неприступный Такрит за семнадцать дней.

Он был властелином севера, Аральского и Каспийского морей, горного района Персии и Кавказа, по его землям проходило две тысячи двести миль большой хорасанской дороги. Четырнадцать городов — от Нишапура до Алмалыка — платило ему дань.

Но за это было положено немало жизней. Совет эмиров поредел; братство багатуров уменьшилось. Хитаи-багатур пал в снегах на реке Сыр. Шейх-Али-багатура, запустившего своим шлемом в Золотую Орду, предательски заколол ножом туркменский лазутчик. И Омар-Шейх, второй сын Тимура, был сражен стрелой на Кавказе. Смерть, чудесным образом щадившая победоносного эмира, лишила его еще одного отпрыска.

Узнав о судьбе Омар-Шейха, Тимур не выказал никаких чувств.

— Аллах дал, Аллах взял, — сказал он и отдал приказ возвращаться в Самарканд.

По пути эмир остановился в Ак-Сарае, уже полностью отделанном белом дворце на лугу возле Зеленого Города. Здесь какое-то время он отдыхал в тишине, не желая видеть никого из придворных.

Он осмотрел мавзолей, построенный для Джехангара, своего первенца, и велел расширить его для тела Омар-Шейха. В последние года Тимур стал более молчаливым, более склонным к размышлениям над шахматной доской, и проводил в Самарканде меньше времени, чем прежде. О своих планах эмир не говорил никому, но вскоре после гибели Омар-Шейха отправился совершать первое из своих обширных завоеваний.

Победоносный татарский эмир до сих пор не обращал взора на юг. Лежащая за Гиндукушем Индия интересовала его только в торговом отношении. И ряд соленых пустынь отделял его земли от Ирана.

Иран представлял собой арену почти рухнувшего величия. На мраморных тронах покойников, в свое время столпов ислама, сидели коварные, пристрастившиеся к вину правители — шакалы в логове львов.

Нагие паломники, иссушающие себя под солнцем, — дервиши, кружащиеся под бой бубнов, но не забывающие о монетах, бросаемых в чашу для подаяний, знать, разъезжающая на мулах под пологом, который держат рабы. Очень часто шелковые молитвенные коврики бывали пропитаны вином, а седые бороды покрывали пятна от сока конопли и белены.

Это была рыхлая, покрытая пылью земля, земля несравненной красоты, когда полная луна всходила над огражденными садами, и мерзости, когда горячий ветер из пустыни сотрясал кроны тенистых деревьев. На ней торчало в небо множество колонн, оставшихся от Персеполиса, лежали полы из желтого мрамора, на которых плясали невольницы Семирамиды.

Хафиз, поэт из Шираза, говорил, что в этой стране живут несравненные музыканты, так как лишь несравненный музыкант может исполнять мелодию, под которую пляшут и пьяные, и трезвые.

Иран (Персия) слишком долго коснел в благополучии. Богачи были подозрительными, бедняки — заносчивыми. Шах выкалывал сыновьям глаза и, улыбаясь при вести о смерти брата, говорил, что наконец они действительно разделили землю — он наверху, брат под ней. Здесь, писал один сатирик, глупец — баловень судьбы, а ученому не хватает ума заработать на пропитание, достойной женщиной считается та, у которой много любовников, а нестоящей, у которой мало.

Здесь суфии во власяницах вели разговоры о мистицизме с поэтами. И здесь мы находим саки, соучастников кутежей.

Шуты, краснобаи, жонглеры словами и фразами, нищие в шелках — такие вот люди участвовали в кутежах правителей. Правда, в их числе были и вдохновенные поэты. Эти любящие наслаждения персы воздавали должное запретной дочери Гроздьев и больше любили петь о подвигах, чем надевать доспехи.

В руках у нас то чаша, то Коран,

То проповедь нам ближе, то обман,

Так и живем в подлунном нашем мире

Полугяуров, полумусульман.

Они могли побить камнями насмешника над их религией и, тем не менее, вести за чашей разговоры с бессмысленности веры. Они были греками Азии, сибаритами, но могли вдруг превратиться в фанатиков. Татар ненавидели и называли их нечестивыми.

Покровитель Хафиза, покойный шах, был слишком пристрастен к ширазским винам, развлечениям, красавицам и празднествам. Незадолго до смерти он вспомнил, что клялся заключить с Тимуром союз. Устроил торжественные приготовления к собственным похоронам, — наблюдал за шитьем савана и строительством гробницы. А для Тимура, которого не видел в глаза, диктовал в промежутках письмо, впечатляюще разглагольствуя о своей близкой смерти:

«Великим людям ведомо, что этот мир не что иное, как театр непостоянства. Ученые не предаются пустякам — а также преходящим удовольствиям и соблазнам — так как знают о недолговечности всего сущего…

Что касается договора между нами, никогда не помышляя нарушить его, я смотрю на обретение этой Царственной Дружбы как на великое завоевание и больше всего хочу — позволю себе сказать — держать в руке этот договор с тобой в Судный день, чтобы ты не упрекнул меня в нарушении слова…

Ныне я призываюсь на суд Верховного Повелителя Вселенной и благодарю Великого Создателя, что не совершил ничего, вызывающего угрызения совести — несмотря на проступки и грехи, неотделимые от жизни и порочной природы человека, — и вкусил всех удовольствий, каких только мог ожидать за пятьдесят три года пребывания на земле…

Словом, я умираю, как жил, и отрекся от всей суеты этого миря. Молю Аллаха ниспослать свое благословение этому властелину (Тимуру), мудрому, как Соломон, и великому, как Александр. Хотя нет никакой необходимости расхваливать тебе моего любимого отпрыска Зайн-аль-Абайдина — Аллах даст ему долгую жизнь под сенью твоего покровительства — я оставляю его на попечение Аллаха и твоего Величества. Могу ли я сомневаться, что ты будешь соблюдать этот договор?

Еще прошу тебя прочесть последнюю молитву по своему верному другу, который счастлив уйти из этой жизни в дружбе с тобой, может, по молитве такого великого и удачливого правителя Аллах смилуется надо мной и даст мне место среди святых. Прошу твое Величество исполнить это как мою последнюю волю, за что ты дашь ответ, представ перед Всевышним».

Кажется, такое же письмо с такими же подарками было отправлено багдадскому султану. Персидский шах, когда настал его час, умер, и десять наследников начали драться за части его владений. Один захватил Исфаган, другой Фарс, третий Шираз, и так далее. Они вели себя как монархи; некоторые чеканили свою монету, но все повысили налоги и цапались за то, чего еще не захватили. Наследники происходили из рода Музаффаров и придали новый смысл поговорке: ненавидеть, как родственники.

Потом в тысяча триста восемьдесят шестом году, когда подвинутое зимней дымкой солнце приглушало блеск пустынной равнины, с севера появился Тимур. Его сопровождали семь испытанных, ехавших как на прогулке туменов. Воинов поразило великолепие первого города, Исфагана — его куполов, затененных сводами улиц, базаров на мостах. Побывавший там до них Ибн Баттута писал об этом величественном городе: «Мы ехали среди садов, ручьев и красивых деревень с тянущимися вдоль дороги голубятнями. Это очень большой, радующий глаз город, правда, страдающий от войн между религиозными сектами. Мы нашли там великолепные абрикосы, дыни и айву, из которой варят варенье, как у нас в Африке из фиг. Жители Исфагана статные; кожа у них светлая, и они пользуются румянами. Они дружелюбные и стараются превзойти один другого в задаваемых пирах. Надо сказать, приглашают вас исфаганцы отведать молока и хлеба, однако на их покрытых шелком блюдах вы найдете замечательные сладости».