Леве все по барабану, но Ларчикова передернуло от подобного совпадения: ведь он фирму так – «Большая лажа» – предлагал назвать. И еще эта подколка Фрусмана насчет непроплаченных групп в Анталию… Нервно отхлебнул из армейской фляги. Французский коньячок пошел по кругу, и только потом стали обсуждать дела. Молча все выслушав, Папардю заговорил тихо, усыпляюще:

– Вообще-то я специалист не столько по гипнозу, сколько по внушению. Нет, прежде всего, я, конечно, колдун, перенос порчи на другой объект и все такое прочее… Я сторонник французского ученого Бернгейма, который пояснял, что «гипноза нет, есть только внушение, внушение же есть самовнушение…». Так вот, чтоб вы знали, состояние так называемого гипноза свойственно и человеку, и животным, но восприимчивость к словесному внушению – свойство лишь высшей нервной деятельности человека…

– Короче, Склихосохский! – не выдержал Фрусман. – Что вы хотите?

– Терпение, мой друг. Понимаете, хоть и существует статистика, что только пять процентов людей не поддаются гипнозу, вот ведь какая штука: только двадцать пять процентов может быть доведено до последней стадии – сомнамбулизма. А именно в сомнамбулизме человек наиболее внушаем.

– И что?

– Все это долгая, кропотливая работа. Я бы сказал, штучная. Ведь я вызываю на сцену человек десять и прощупываю каждого, потом наконец начинаю…

– Постойте, вы же говорили, что можете загипнотизировать стадион!

Папардю смущенно сжал и разжал боксерские кулаки:

– Это я так, для красного словца сказал. Долгая, кропотливая работа.

Разочарование накрыло лицо Фрусмана, как паранджа. Он задумался, оглянулся на Ларчикова, в который раз прильнувшего к армейской фляге.

– Все это, конечно, несколько меняет дело, – заметил Лева. – Но я от предложения не отказываюсь. Десять так десять. Вы нам по десять паломников в день, мы вас в ближайшее время за свой счет отправляем в Израиль.

– В день? Это будет стоить невероятных трудов. И поездка их не окупит.

– Ваши условия? – Фрусман отобрал флягу у Ларчикова, хлебнул. – Только конкретно, этот свой гипноз тут не разводите.

Папардю, словно сонный ребенок, помассировал костяшками пальцев глазные яблоки. Зевнув, ответил:

– Пятьсот баксов с каждой десятки клиентов.

– По рукам, – без особых раздумий согласился Лева.

Сеанс публичного снятия порчи начинался через полчаса. Юрий Андреевич переоделся за ширмой, точнее, разделся: на нем осталась только широкая набедренная повязка. Со своим охристо-красным телом и этой белой повязкой он был похож на египетского крестьянина, готовящегося к жертвоприношению.

Нетрезвый Ларчиков язвительно хохотнул.

– Вот, понимаешь, униформа, – хмыкнул в ответ Папардю.

По первому разу так договорились: Юрий Андреевич вызывает нескольких человек из зала, вводит их в сомнамбулическое состояние, а потом на сцену, аки ангел небесный, восходит с краткой проповедью Лев Мордэхаевич.

Весь сеанс Ларчиков просопел в две ноздри. Ему снилась лисичка. Она стучала малокровными пятками по его застуженной спине (японский массаж шиуцу) и рассказывала сумбурно, как потерпевшая, о своем сне. О белой-белой вилле в богатом израильском городе, фрагментах моря в мозаичном окне, желтоватых циновках на полу, за чаепитием они читают Адина Штайнзальца… И вдруг чудесным образом Ларчиков проник в ее сон. И вот они уже стоят перед входом в храм Гроба Господня, им страшно, как детям, влетающим на дрезинах в аттракцион «Пещера ужасов». Они сжимают руки друг друга, и серебряные кольца с надписью «Спаси и сохрани» режут им ладони в кровь. Пять шагов вперед, и Вадим понимает причину страха: на камне помазания, залитом розовой миррой, где лежало тело снятого с креста Иисуса, ворочается, похрапывая, сумасшедшая старуха из уральского городка, бывшая связистка Генштаба…

Коснувшись плиты, они взмывают в небо, как пророк Мухаммед, и вот уже мчатся по хайвею на мини-вэне с лысым таксистом за рулем. На каждом светофоре таксист раскрывает Тору и, пользуясь минуткой, вдохновенно покачиваясь, бормочет под нос слова на иврите. Кондиционер не работает. Пустыня дышит им в лицо, будто сексуальный маньяк. У камней Соломона таксист тормозит. Оливковые деревья и три бедуина возле палатки составляют убогую картину мира. Ларчиков оглядывается – Дашеньки нигде нет. Наконец он замечает возле камней черную рыбу, прокопченную солнцем, с вытаращенными костями. Она, бедненькая. Вадим подходит и, стряхивая соль с плеч, говорит: «Не дам тебе воды. Не дам тебе воды, ты много обо мне болтаешь…»

– Ты видел, видел, как я этих верблюдов закодировал?! – Крик Фрусмана вырвал его из пьяного сна.

Зал быстро опустел.

– Представляешь, я отрубился.

– Эх ты, алкаш!

Рассказ компаньона был эмоционален. Папардю, исцелив больного гиппофобией (боязнь лошадей, этим недугом страдал сам Наполеон!) грудного младенца, питающегося одной шаурмой, супермодель, помешанную на цифре 5 и отдающуюся каждому пятому встречному, вызвал затем на сцену десять добровольцев. Странным образом мужчин и женщин оказалось поровну. Стульев всем не хватило, и некоторые соискатели разместились как на большой семейной фотографии: кто на полу, кто за спинами сидящих, в строгой солдатской позе. Папардю, туже подтянув набедренную повязку, стал делать круговые пассы руками, повторяя монотонным голосом: «Сейчас вы уснете. Вы уснете. Уснете…» Через минуту на «кроликов» накатила первая стадия гипноза, стадия сонливости, когда в теле возникает необычная тяжесть и трудно открыть глаза.

Прежде чем вводить добровольцев во вторую стадию – гипотаксию, Юрий Андреевич ушел за кулисы и маханул здоровенную кружку бодрящего аргентинского мате. Сделав пару интенсивных приседаний, он плавно втянул добровольцев во вторую, а затем, не прерываясь, в третью стадию гипноза, в сомнамбулическое состояние, когда внушаемые становятся податливы и послушны, словно резиновые куклы из интим-салона.

Будущие паломники застыли в весьма причудливых позах, Фрусману эта композиция напомнила заросли кактусов в его холонском елово-пальмовом сквере. Отгороженные от всех внешних раздражителей, «кролики» были готовы к любому словесному внушению. И тут Юрий Андреевич позвал на сцену Льва Мордэхаевича.

Фрусман торопливо поднялся.

– Что говорить? – тихо спросил Папардю.

– Что говорить? А можно я сам?

– Нет, они в контакте только со мной. Ты давай шепотом, я озвучу.

– Хорошо… «Мы вошли в город через яффские ворота, где стоят башни турецкой цитадели, и долго бродили по солнечным переулкам…»

Папардю добросовестно повторял за Левой складный текст, но вдруг осекся.

– Надо конкретней, – пробормотал он. – Я чувствую, что теряю контакт.

Лева сверкнул глазами-шиповниками, затянул другое:

– «…С волнением приближаешься ко Гробу Господню. Ведь тысячу лет наши предки считали это место одним из самых священных мест на земле, может быть, самым святым…»