Прав был Бодлер: как бы двояко ни относились мы к Эмме, есть в ней «подлинное величие». Есть нечто героическое в упорстве, с каким она утверждает свое право желать вопреки ханжескому неодобрению общества, есть нечто героическое и в ее выборе между смертью и унижением.

«Госпожа Бовари» выходила серийно в журнале у друзей Флобера. Цензоры Наполеона III, науськанные взбешенными читателями, учинили разбирательства с издателями и автором на основании того, что роман оскорбителен для общественной нравственности и религии. Но цензоры недооценили оппонента. Задействовав семейные связи, Флобер созвал влиятельных сторонников. Был привлечен именитый адвокат; публика загорелась любопытством; интерес к работе Флобера лишь возрос. В конце концов истцы проиграли. Однако судьи не упустили возможности выразить свое отвращение к книге и отчитать автора за то, что он отобразил порок и оставил его без комментария.

В тот же год Бодлера осудили за оскорбление общественной морали в «Les Fleurs du mal»[132]. Его признали виновным и оштрафовали.

Судьи поняли Флобера превратно. Настоящая мишень его осуждения в «Госпоже Бовари» – не общественная мораль или религия, а bêtise – тупость, бездумное, самодовольное принятие bien-pensant[133] мнения, предъявленного во всех главных персонажах, в том числе и в самой Эмме, но ярче всего представленного в господине Оме, городском аптекаре, которого, когда подойдет время, удостоят ордена Почетного легиона.

Флобер рассматривает тупость как своеобразный духовный недуг, но силу его осуждения можно трактовать и как отклик на застой во французской политической жизни того времени: после провала революции 1848 года и захвата власти Наполеоном III среди молодого поколения широко распространилось чувство, что для них в жизни нации нет места. Наиболее мощный его выпад против тупости – «Лексикон прописных истин»[134], не изданный при жизни автора. «Лексикон» воплощает собой невозмутимый юмор прямых цитат, ставших основой его последнего романа – «Бувар и Пекюше», но подход характерен и для «Госпожи Бовари», где персонажи постоянно показывают себя во всей красе посредством дурацких пошлостей, которые изрекают. Это фундаментальное свойство метода Флобера как художника: если событие можно представить посредством точного наблюдения и верно выбранных слов, оно скажет само за себя. «Автор в книге должен быть подобен Богу во Вселенной – он всюду присутствует, но нигде не виден»[135].

Репутация Ирен Немировски, и в англоговорящем мире, и на ее второй родине – во Франции, основана на «Suite Française»[136], незаконченной рукописи многочастного романа, появившегося в печати лишь в 2004 году, через шестьдесят с лишним лет после смерти автора. При жизни Немировски знали по ее ранней работе, роману «Давид Гольдер» (1929). Благодаря прозорливому продвижению, устроенному издателем, и быстрой адаптации для сцены и экрана, «Давид Гольдер» в одночасье обрел коммерческий успех.

Далее в жизни Немировски уже так не богатела (она погибла в тридцать девять лет, став жертвой Окончательного решения). Она много писала, книги ее продавались хорошо, но во времена, когда балом правил экспериментальный модернизм, ее работы казались слишком привычными по форме и потому серьезного внимания критиков не пробудили. После войны ее имя подзабылось. Когда в 1978 году Жермен Бри опубликовала свой авторитетный обзор французской литературы полувека с 1920-го по 1970-й, Немировски среди 173 ключевых авторов не фигурировала (не было там, впрочем, и Колетт). На Немировски не обращали внимания даже критики-феминистки.

Все изменилось, когда увидела свет «Французская сюита», рукопись которой по изумительно удачному стечению обстоятельств пережила войну. Вопреки сложившейся практике Немировски посмертно наградили Премией Ренодо. «Французская сюита» и обрела успех у критиков, и стала бестселлером. Издатели поспешно взялись печатать ее работы, большинство их теперь доступно в английских переводах, выполненных Сандрой Смит.

С обширным составом персонажей и широкой общественной панорамой «Французская сюита» оказалась самым дерзким произведением из всего, что удавалось Немировски ранее. В этом романе она сурово рассматривает Францию во время блицкрига и последующей оккупации. Она считала себя последовательницей Чехова, который затрагивал тему «посредственности» своего времени «без гнева и без отвращения, но с жалостью, которой оно заслуживало». Готовясь к поставленной задаче, Немировски перечитала «Войну и мир» и изучила толстовский косвенный подход к истории, взгляд на нее глазами персонажей[137].

В четырех или пяти романах запланированной «Сюиты» в итоге оказались написаны лишь первые два. В центре второго – молодая женщина Люсиль Анжелье, чей муж – военнопленный, а дом ей приходится делить с расквартированным к ней офицером вермахта. Офицер этот, лейтенант Фальк, глубоко и почтительно влюбляется в нее, а ее искушает ответить взаимностью. Могут ли она и он, номинально – враги, превозмочь политические и национальные различия и во имя любви заключить свой отдельный мир или же она должна во имя патриотизма отказать себе?

Ныне может показаться странным, что автор, разбираясь в кризисе совести у французов, возникшем из-за поражения в войне и оккупации, рассматривает этот кризис в подобных романтических понятиях. Война, в которую Франция оказалась вовлечена, была не просто делом политических разногласий, выплеснувшихся на поле боя: то была война захвата и уничтожения, а цель ее – стереть с лица земли одни презираемые народы, а другие поработить.

Фальк, разумеется, не ввязывался в предприятие геноцида. Люсиль догадывается о далеко идущих планах Гитлера еще меньше. Но штука совсем не в этом. Понимай Немировски, до чего чудовищна эта новая война, до чего сильно отличается по сути это франко-германское противостояние от тех, что случились в 1870-м и в 1914-м, она бы наверняка, думается, выбрала другой сюжет – такой, что держался бы на осевом вопросе не о том, возможен ли отдельный мир между конкретными людьми, а о том, например, не должны ли достойные немецкие солдаты отказываться подчиняться приказам своих политических хозяев, или не должны ли французские граждане вроде Люсиль быть готовыми рискнуть всем, чтобы спасти живущих среди них евреев.

(Что интересно, Люсиль как раз рискует жизнью, спасая беженца, но этот беженец – не еврей, и в целом во «Французской сюите» нет заметной еврейской линии. Фалька же Немировски отправляет погибать за Рейх на Восточном фронте.)