Сексуальное желание никакой роли в решениях Ады не играет. Внутренний голос, что подскажет ей, какое будущее выбрать – пса или волка, – будет голосом предков, тем же голосом, какой слышал Давид Гольдер. Он предупредит ее, что люди, подобные Гарри, застрявшие меж двух рас (sic), еврейской и французской, лишены будущего. (В том же ключе в пиковый момент «Французской сюиты» Люсиль почует «тайные движения крови», которые подскажут, что среди немцев ей не место[160].) Вопреки своим желаниям Гарри приходится согласиться: его ассимилировавшаяся самость – ненастоящая, это маска. И все же избавиться от этой маски, не разодрав своей плоти, он не может.

Необходимо иметь в виду, как обстояли дела во Франции, когда Немировски писала «Псов», роман, который в ее наследии прямее всего рассматривает вопрос природы еврейского самоопределения. Непосредственно перед войной еврейское население Франции составляло около 330 тысяч человек, в основном недавно приехавших, рожденных за рубежом. Поначалу их встречали гостеприимно – Франция понесла тяжкие человеческие потери в Первой мировой, – но после 1930-го, при упадке экономики и высокой безработице, гостеприимство несколько увяло. Приток полумиллиона беженцев после победы Франко в Испании лишь укрепил антииммигрантские настроения.

Французский антисемитизм охватывал весь общественный спектр, и в нем имелось несколько направлений. Одно – традиционный антииудаизм католической веры. Второе происходило из пышно расцветшей псевдонауки о расах. Третье – враждебность к «еврейской» плутократии – стало вотчиной социалистов-левых. Поэтому, когда общественная неприязнь начала распространяться на беженцев, в особенности на евреев, никакой заметной политической группировки, что встала бы на защиту их интересов, не нашлось.

Укоренившееся во Франции население светских евреев тоже смотрело без восторга на хлынувший поток бедных родственников с Востока, родственников, не желавших отказываться от своего языка, привычек в одежде и еде, следовавших своим ритуалам, – и его раздирали свои политические разногласия. Пытавшиеся говорить от имени французского еврейства пробовали предупредить новоприбывших, что их нежелание встраиваться придаст антисемитам сил, но те усилия ни к чему не привели. «Кошмар старого ассимилировавшегося французского еврейства обрел жизнь: то, что воспринималось как безудержный поток экзотических евреев с Востока, подорвало положение всех», – пишут Майкл Мэррэс и Роберт Пэкстон[161].

Иудейский крен «Псов и волков» более осязаем, более дерзок и менее двусмыслен, чем в «Давиде Гольдере», и потому кажется несколько неожиданным, если учесть удачную ассимиляцию самой Немировски и ее уютное положение во французском обществе. Частично по стечению обстоятельств, но в основном из-за того, что так ей подсказывает сердце, Ада Стиллер у Немировски выбирает не прибиваться к ручным псам фешенебельных дневных предместий, а остаться с волками восточной тьмы – с волками, от которых большинство псов предпочитает держаться подальше: псы не желают, чтобы им напоминали об их происхождении.

С действием, разворачивающимся в основном в России периода революции, опубликованный в 1935 году, но написанный, вероятно, много раньше, роман «Вино одиночества» – исследование материнско-дочерних отношений, материал для которого Немировски привольно черпает из собственной истории жизни. Элен Кароль – одаренный, не по годам развитый подросток. Ее отец – военный снабженец, продает русскому правительству устарелое оружие. Мать Белла – красивая, но развращенная светская львица («Обнимать мужчину, не имея представления, откуда он, как его зовут, но зная наверняка, что они больше никогда не встретятся. Лишь тогда ее тело охватывал долгожданный легкий трепет»[162].) Враждебная к дочери Белла делает все, что в ее силах, чтобы подставить или унизить ее (возвращение к «Балу»). Чтобы отомстить за себя, Элен вознамеривается увести у матери ее нынешнего любовника. Занимаясь этим, она уходит на все более и более мутную нравственную территорию. Лежа в объятиях того мужчины, она смотрит в зеркало и видит в нем свое лицо, «грозное, сладострастное, торжествующее выражение… на секунду напомнило ее мать в молодости»[163]. Встревоженная этим преображением, она отвергает любовника:

«Вино одиночества» – отчасти роман, отчасти автобиографическая фантазия, но в основном приговор матери, которая назначает дочери роль сексуальной соперницы, тем самым отнимая у ребенка детство и выталкивая ее до срока в мир взрослых страстей. «Иезавель» (1936) – еще более суровый выпад против материнской фигуры. В этом романе нарциссическая светская дама интересного возраста, одержимая своим публичным имиджем, сознательно бросает свою девятнадцатилетнюю дочь истекать кровью после рождения ребенка – лишь бы не стало всеобщим достоянием, что она теперь бабушка (годы спустя отвергнутый внук берется шантажировать ее). Книги, подобные «Иезавель», настроченные впопыхах, предлагают сенсационалистский взгляд на жизнь непутевых людей, помогают понять, почему в литературных кругах ее времени Немировски не воспринимали всерьез.

Мать самой Немировски, по всем откликам, была человеком несимпатичным. Когда в 1945 году ее осиротевшие внучки, шестнадцати- и восьмилетняя, возникли у нее на пороге, она отказала им в приюте («Для нищих детей есть санатории» – таковы были ее слова, как говорят)[165]. И все-таки жаль, что с ее точки зрения мы эту историю так и не услышим.

«Платеро и я» обычно считают детской книгой. В книжной торговле, во всяком случае, ее позиционируют именно так. И все же в этой коллекции виньеток, собранных воедино персонажем Платеро, осликом, есть много такого, что впечатлительный ребенок сочтет трудно выносимым, и такого, что лежит за пределами детских интересов. Поэтому, на мой взгляд, лучше считать «Платеро и я» впечатлениями о жизни в маленьком городе – родном городке Хуана Рамона Хименеса, Могере в Андалусии, – восстановленными по памяти взрослым человеком, не утратившим связи с непосредственными детскими переживаниями. Эти впечатления записаны со вкусом и сдержанностью, какие уместны, когда рядом со взрослым читателем располагается детская аудитория.