– Спи, это гром. Никто не стреляет, – отвечает мать.

Девочка помолчит с минуту, а потом снова:

– Мамочка, это мы или они?

Нет, не скоро забудет войну этот ребенок.

Итак, я в трех шагах от Жанны, но самолета нет, а на пароход я не отваживаюсь: слишком долго и сложно. Авось распогодится.

Казань сейчас – это не только столица Татарии. Это частица Москвы, это воспоминание о Ленинграде, память о Киеве. Московские, ленинградские, киевские люди переполняют казанские улицы, живут здесь и работают. Происходят неожиданные встречи. Казань, как и все остальные города нашего Союза, находится в центре событий.

Она связана с фронтом одной волей, одним дыханием.

В сборнике татарских поэтов, переведенном на русский язык и вышедшем недавно в Казани, в стихотворении Ахмета Ерикеева, мы находим обращенные к Москве пламенные строки:

Покуда кровь живая не остыла,

Покуда дышим, веря и любя,

Родимая! Ты слышишь клятву тыла:

– Мы нашей грудью защитим тебя!

Москва – это олицетворение родины. Это к ней, к родной стране, обращены слова татарского поэта. Все языки и наречия нашего многонационального государства выражают сейчас одно и то же: единство фронта и тыла, единую волю к победе…

В одной из величайших книг мировой литературы, в «Войне и мире» Толстого, есть сцена – в захваченной французами Москве, сидя ночью у костра, под звездами, взятый в плен Пьер Безухов начинает вдруг громко смеяться, повторяя: «Взяли в плен… Кого? Меня. Мою бессмертную душу».

Есть нечто общее между осажденным Ленинградом и толстовским героем времен первой Отечественной войны. Правда, Ленинград не смеется: он серьезен. И он не пассивен, как Пьер. Он обороняется, он сам наносит удары. Но чувство морального превосходства над противником, ощущение духовной неуязвимости роднят великий русский город с русским человеком Пьером Безуховым. Это ощущение своей правоты и моральной силы пронизывает всю нашу страну от суши до неба. От озер и рек – до морей и пустынь.

Передвигаясь сейчас по Советскому Союзу, испытываешь своеобразное чувство: меняется климат, пейзаж, обстановка. Но люди… люди все те же. Люди не меняются.

Ни на минуту не оставляет советского человека мысль о грозной туче, нависшей над родной землей. И так повсюду – куда бы вы ни приехали.

Сумерки

Бурный оранжевый горизонт под синими быстро несущимися тучами. Небо как бы находится в состоянии бегства: все тучи убегают в одну сторону. Дождя уже нет, но что будет завтра? Только что снова ходила к начальнику аэропорта и получила ответ:

«Завтра отправим непременно».

Радио не слыхала, но мне сказали, что мы оставили Ворошиловград. Я заметила, что плохие известия в Ленинграде легче переносимы, чем здесь.

20 июля 1942 года

Утро

Обидно: ведь лёту всего сорок минут. Уж лучше бы поехала пароходом.

Но утро сейчас чудесное. В небе ни одного облачка – все разогнал ветер. Сейчас снова пойду к начальнику.

Днем

Я все еще здесь. Самолета нет, погода портится с каждой минутой. Обещают на половину пятого, но я уже плохо верю.

Повезет меня «У-2». Ведь пассажирского сообщения тут нет: только оказия – почтовая или санитарная.

22 июля 1942 года

Чистополь

Я прилетела сюда под вечер, когда меня уже не ждали. Шла с аэродрома тихими захолустными улицами, овеянными луговым ветром. Когда-то я была в Чистополе – вовремя агитоблета в 1924 году. Думала ли я, что побываю здесь снова? И что в здешней земле будет похоронен ребенок моего ребенка.

На всем пути от Невы до Камы, на всех его этапах, будь то большой город или маленькая станция, в самых различных областях я встречала одно и то же: деятельную, волевую, энергичную советскую женщину. Вообще Казань и прикамские города навсегда связаны теперь для меня о прекрасными женскими образами: сильными, трогательными и поэтическими.

Дождалась наконец я своего «У-2». Подошла к нему в сопровождении высокой девушки в комбинезоне, механика. Девушка-механик привязала меня ремнями к сиденью и потом дернула поясок, проверяя, крепко ли я сижу. Пилот, тоже женщина, светловолосая и белозубая, как потом выяснилось, – тезка моя, тоже Вера, надела шлем на голову и заняла свое место.

– Внимание, – оказала Вера.

– Есть внимание, – ответила девушка-механик.

– Контакт.

– Есть контакт.

Маленький «У-2», пробежав довольно долго по земле, поднялся в воздух. И я, привыкшая к многоместным, устойчивым, закрытым самолетам, увидела себя в маленькой, верткой, легкой, как спичечный коробок, машинке. Увидела себя наедине с воздухом, с ветром, с закатом, с необъятными прикамскими просторами…

Мы летим. И то, что этот самолет ведет женщина, делает меня счастливой. Я вспоминаю: «Внимание!» – «Есть внимание!»

«Есть, есть внимание», – повторяю я про себя. Есть умение, страстное желание, всепоглощающее стремление отдать всю себя на служение родине. Есть умелая, «заботливая женская рука», о которой я писала как-то в своих стихах.

Самолетик шел по земле так долго, что я начала опасаться: не дойдем ли мы таким манером до самого Чистополя? Но вспомнила, что по дороге Кама.

На «У-2» чувствуешь себя, как на этажерке. Крутом воздух, ветер, пустота. Никакой устойчивости. Воздушная дорога была вся в ямах и рытвинах. Громадное солнце шло к закату. Мы летим над Камой, аромат лугов подымался даже сюда, в высоту.

Начальник Чистопольского аэродрома, тоже женщина, стоя по пояс в траве, взяла наш «У-2» за крыло, как журавля, и остановила его.

На прощанье я попыталась угостить своего пилота папиросами. Оказалось, она не курит. Я предложила полбутылки хорошего красного вина. Нет, она и не пьет. Тогда я, после минутного колебанья, вытащила из кармана пальто непочатую губную помаду. И мой пилот не устоял: смущенно улыбаясь, взял.

23 июля 1942 года

Мне тяжело здесь. Жалко Жанну, а взять ее в Ленинград не могу решиться. Сама я с трудом привыкаю к мирной жизни. Вчера, увидав из окна, что какая-то женщина с ребенком бежит по улице, я подумала: «Как же это я не услышала тревоги?» Оказалось – строптивая лошадь сорвалась с привязи и напугала прохожих.

Удивительно мне, что по вечерам нет затемнения. По привычке все сажусь подальше от стекол.

Потрясающий своей неустроенностью быт. Какое счастье, что Жанна это легко переносит… Воображаю, что было здесь зимой!

Я еле жива от невообразимой грязи, полного отсутствия воды, детского крика и такой посуды, что из нее не только страшно есть, а прикоснуться к ней страшно. О Ленинграде и своей комнате, о чистоте я мечтаю, как о рае. Сегодня вечером мое большое выступление. Буду читать «Пулковский».