Надо врачам подарить по пряжке на халаты. Он уже знал, что за пряжки — ордена Боевой Славы, Красного Знамени. А сандалии позолотить. Так он по ходу пересоздал мир сумасшедшего дома.

Он побежал по аллее, вернее, по тому, что могло бы быть аллеей, деревья стояли вдоль с маленькими скрученными ветвями, он побежал по тому, что могло называться аллеей. Брюки съехали под живот. Живот мотался в пиджаке, как люстра. Пиджак был надет для конспирации, он предназначался Михаилу, если у него все отобрали в больничном боксе.

«Когда-нибудь я так побегу, что кончусь», — с надеждой подумал он.

— Уберите руки! — грозно крикнул он старухе-санитарке, заградившей вход, и прошел в коридор, сразу напомнивший школьный, тот самый, забытый, так и не отремонтированный, а в палатах, лишенных дверей, ученики обоссанные, старые, небритые, подавленные безграничным сроком обучения, где тут его класс?

Подвывая Каварадосси, старик рванул ворот рубахи и шагнул в палату. Он не ошибся. Михаил лежал сразу у стенки, как бы застигнутый врасплох, на боку, а санитарка сильным мужским движением вырывала из-под него мокрую простыню, чтобы заменить другой или оставить лежать на матрасе, старик не знал, он видел только нежное тело друга, слышал стон его.

— Идите. — Он отстранил и эту женщину. — Время обеда, я принес бульон, ему нужно, я буду поить его бульоном.

— Смотрите чтоб не захлебнулся, — лениво согласилась та, уходя. — Третий день без сознания.

Старик присел на матрац к Михаилу.

— Ну, я приехал, — сказал он. — Я приехал забрать тебя.

На одноклассников он не оглядывался, он не любил приставал, конечно, он мог вывести их всех но пиджак у него один.

Дауны и недоумки почтительно молчали у него за спиной.

— Ты сейчас переоденешься, — сказал он Михаилу. — И мы пойдем, здесь тебе делать нечего. Ты слышишь меня?

Старик потянул больного за плечо, повернул на спину. Тот смотрел и не видел старика. Он был в легкой паутине, как гусеница при зарождении кокона.

— Ну, ну, не притворяйся. Это я, Георгий, и я уже все решил за тебя.

Больной прикрыл веки — то ли соглашался уйти, то ли решил остаться в коконе навсегда. Старик оглянулся. Дауны и недоумки смотрели на него с жалостью. Старик почувствовал себя опозоренным.

— Сейчас, — буркнул он им, — увидите. — И, наклонившись к уху Михаила, зашептал: — Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина, четыре капитана.

И еще раз, и еще. Веки вздрогнули. Голубой цвет возвращался уже начинавшим обесцвечиваться прекрасным глазам больного.

— Это ты, Георгий? — спросил он.

Дальше все было проще, дальше все было совсем просто, помогала палата, один в ситцевых трусиках, грязной маечке, пятидесятилетний двоечник, следил, чтобы не появился персонал, двое других аккуратно поддерживали Михаила, пока старик натягивал на него пиджак, еще один с расстегнутой ширинкой беззвучно плакал, не переставая жевать пряник который он нашаривал под подушкой и доставал, ломая украдкой.

Палата прощалась с этим кротким, три дня назад привезенным больным, который так и не сказал никому ни единого слова. Ясно было одно — его увозили отсюда живым.

— До свидания, пацаны, — сказал старик. — Теперь просьба — не провожать, посидеть тихо каких-нибудь полчаса. Ты, — обратился он к дауну, — прикроешь нас. Пошли.

У самою выхода в перспективе коридора стояли мужчина в безрукавке и женщина в белом летнем костюме. Наверное, врачи, еще не заступившие на дежурство. Они нравились друг другу, их можно было обойти, они ворковали.

— Кто?! — раздалось сбоку, и старика схватили за локоть.

Та самая первая санитарка стояла перед ним.

— Я тебя сейчас! — прошипела она. И тут старик улыбнулся.

— Тише, баушка, — сказал он, он именно так и сказал — «баушка». — Что ж ты, баушка, людей не узнаешь?

Что-то дрогнуло в старухе, она распрямилась, сбросила напряжение, взглянула на них растерянно.

— Ты жди нас, Вова, — сказал старик дауну, — мы к тебе каждую неделю ходить будем, не скучай. На, — сунул он в руку санитарке десятку. — Булку Вове купи, пряников. Эх ты, баушка, баушка.

— Кто эти люди? — спросил человек в безрукавке, когда старик, волоча Михаила, поравнялся с ними.

— Свои, — ответила она неожиданно. — Здравствуйте, Евгений Павлович. Это свои.

И пошла за стариком.

— Прощай, брезентовая, — лукаво шепнул тот, выходя.

— Почему — брезентовая? — опешила старуха.

Он оглядел ее всю. Конечно, брезентовая: фартук, сапоги, платок.

— Сними брезентовые рукавицы! — грозно приказал старик. И молнии сверкнули из глаз его.

И еще долго разглядывала она свои старые ладони, пока не убедилась, что они действительно похожи на брезентовые рукавицы с налипшими на них кусочками грязи и цемента.

Все было предусмотрено. Спальный вагон скорого поезда Одесса — Киев, надежное офицерское купе, здесь часто покачивались на плечиках кителя красавцев-моричманов, и веселая блондинка, прикрыв дверь, поправляла прическу перед зеркалом, пока попутчик выходил в коридор покурить.

Георгию и Михаилу предстояла совсем другая ночь.

— Я отвезу тебя в Сосницы, — сказал старик. — Помнишь Мартына Петровича, ну того одноногого, у которого «Запорожец», он нам еще ковры гуцульские в Киев привозил, должен помнить, свистеть он тебя учил.

Михаил лежал на полке, смотрел беспомощно и тревожно.

— Мы с тобой богачи, — неожиданно страстно зашептал Георгий. — Сумасшедшие богачи. Помнишь «Полтаву»? Богат и славен Кочубей… Так вот, я нашел этот клад.

И тут, тихонько постанывая под дребезжанье колес, засмеялся больной, неясно было — он ли смеется, колеса ли.

— Ну да, — повторил старик. — Пока не отрыл, но главное, что нашел.

Каждое движение, каждый всплеск причиняли боль, но не смеяться было нельзя, прорвало что-то в душе и приливало, приливало.

— Бред, — глядя на друга, шептал больной. — Боже мой, Кочубей, Полтава, какой бред.

— Ага, дошло! — обрадовался старик. — Значит, ты здоров, старый обманщик! И вовсе не бред. У меня давно возникло предположение, что, если внимательно читать русскую классику, она выведет тебя на клады.

— Ты же книг не читаешь…

— Книг — да, но это Пушкин. Он сам о кладах мечтал, что ты хочешь, вечное безденежье. Так вот, клады в кладке тамошней сорочинской церкви, это точно, ты не знаешь!

— Ты хочешь, чтобы я помог тебе долбить кладку?

— Дурачок! Ты будешь только морально содействовать, сочувствовать, так сказать, а сделаю все я и местный попик, он веселый пьяница, этот попик, он согласится, а государство от меня х… получит! — неожиданно закончил он. — Ты есть хочешь? Я на вокзале пирожки с творожком купил, сейчас чай принесут, ах ты, душа моя!