Скажи.

– Здесь обнаружили, что в больнице, в которой не было сада, числилось двадцать садовников. В России бы эти деньги украли бы главврач и главбух. А здесь – двадцать человек приходили и получали зарплату. Здесь работают таксистами, оформив инвалидность по зрению. Здесь получают пенсии за стариков, похороненных пять лет назад. Все прикидываются бедными, внаглую ничего не платят, обложились справками и бумагами, а я – ксенос, я так не могу! – кивнул официанту: – Повтори. На три пальца узо.

– А чем русские отличаются от греков?

– Я чувствую, что я – круче всех и любому дам в морду! Греки вот так дерутся, – он поднялся и свободно, словно они были в чистом поле – одни, показал, как, подпрыгивая, сходясь и расходясь, легонько сшибаются грудью в грудь петухи, и с сожалением вернулся за стол. – Но здесь нельзя, понимаешь, ни на кого руку поднять, сразу – полиция, суд… Отопление, конечно, дорого обходится. Солярки сжирает на двести еврО в месяц. Утеплил фасад, но результата пока не заметил. Думаю электрокотел поставить, но работа знаешь какая дорогая? А бензин шестьдесят восемь рублей литр?

– А где здесь кладбище?

– И за кладбище дерут – двадцать еврО! Но главное – солярка. И зима. Такая зима… – он зажмурился, – все разъезжаются, и живешь, как в Чернобыле… Так, не надо их баловать! – ловким движением господин забрал оставленные им чаевые и поместил на хранение в свой брючный карман.

Даже жарко; лавочки, кресла и диванчики на набережной заполнили счастливые люди.

– А в Москве минус двенадцать.

– Зато солярку не надо оплачивать, – мрачно заметил господин, но потом что-то вспомнил и повел расставленными, словно для объятия, руками вокруг: – Как красиво у нас! Самый красивый город в Греции! Нигде нет такой красоты!

Он постеснялся сказать, что в каждом греческом городе видел всё это: турецкая (венецианская) крепость на горе, старый город вокруг остатков византийских стен, здание арсенала, археологический музей в коробке из-под обуви, фотограф с парой попугаев, заботливо чистящих друг другу перья, – идеал супружеской любви, мечеть на древнехристианском фундаменте, рыбацкие лодки, выдающиеся физиогномисты и полиглоты на входе в рестораны, зазывающие туристов на всех языках мира, – распорядитель ресторана у фонтана Морозини еще издали обрадованно махал им рукою так, словно они здесь обедали раз в неделю: вот ваш столик; они опустились под облако лаврового дерева, заполненного пернатым гомоном и шуршащими перелетами. Фонтан окружали рестораны, густо усаженные немецкими пенсионерками – они сидели по-птичьи неподвижно и молча, поблескивая очками, редко и резко поворачивая головы. Ели только греческий салат, пригубливая из толстостенных стаканов дармовой напиток от заведения.

Сильный, но жаркий ветер трепал и заворачивал уголок меню и теребил волосы на затылке.

– Бутылку узо! – господин осторожно выглянул поверх развернутого меню. – Вкусная рыба барабулька. Но дорогая. Раз в год могу себе позволить.

– Закажите себе, пожалуйста.

– Тогда я на свой вкус.

Он всё оборачивался радостно на море, вот оно – повсюду, всё заканчивалось, и больше он не спешил; показал «нет-нет» старику, предлагавшему лотерейные билеты. Далеко, а всё равно кажется – просто отдаленный район Москвы, где он редко бывает. Лишь бы с каждым днем так не казалось больше и больше.

Господин с удовольствием наполнил рюмку и отрекомендовал местную водку:

– Понюхайте. Как?

– Не знаю чем. Как лекарство.

– Пахнет анисом! А местные пьют самогон. Официально – из винограда, а по правде – из всего, что грек найдет утром под деревом. И почему не спиваются… Целыми днями пьют! А я, – налил еще и показал на бутылку, – погибаю, – вытер глаза и с притворным радушием поприветствовал знакомого официанта, – ограниченный народ. Женщины говорят только: сегодня сготовила то-то, завтра буду готовить то-то. Мужчины: сегодня вот что сожрал и что завтра буду жрать. Или кого трахнул. Но здесь с этим не очень, – и в задумчивости уставился на пожилую туристку с ногами, скрученными из дряблых канатов: она подошла к официанту, тронула его руку, погладила и пощекотала рубашку на груди в том месте, где, по ее расчетам, располагался сосок.

Еда.

– Так, барабулечку мне. Вам ципура – это как дорадо, только в два раза дороже. Потому что растет в диких условиях. Это баклажаны, а это такие вот кабачки. Это что-то вроде местного йогурта с огурцами и чесноком. А это вам травка – дикая трава, растет высоко в горах. Особые люди собирают. Ее кушают с рыбой. Я попросил, вам ее заправили свежим оливковым маслом и солью. Она выводит холестерин.

Ничего из того, что он мог бы съесть. Только толстые ломти мягкого хлеба.

– Не нравится? Тогда скажу, чтобы мне завернули с собой, – себе господин заказал еще огромную котлету, накрытую папахой из сметаны или чего-то похожего на сметану, и в конце обеда так уморился, что еле жевал, вздыхая и держа руку на животе. – Всё здесь вкуснее. И свинина. Я уже молчу про козлятину. По картошке только скучаю… – бормотал, ослабляя ремень, – друзья помогут найти дом. Заживем. А настанет зима, вместе будем выть. Взойдет луна, мы сядем и завоем. Будем с тобой выть!!! Зимой – не-вы-но-си-мо. А зима – уже совсем скоро, бак для солярки должен быть полон.

Улицами старого города они взобрались на холм, и он оплатил билеты за осмотр крепости. Внутри валялись пушки, похожие на отрубленные пальцы. Кусты и даже деревья карабкались на стены бывшей тюрьмы. В углу казармы сложили ядра. Больше нечего смотреть.

По неогороженным ступенькам они полезли на стену, чтобы выглянуть меж зубцов. Здесь, наверху, ветер уже не задувал, а бил – повалив рекламный плакат, поднял и погнал пыль меж пиний или чего-то такого же – вечнозеленого, они поднимались не шагами, а прыжками, потому что одновременно проваливалась в ров земля, он уже хватался за стены и ненадежные колючие заросли, чтобы не снесло ветром, зачем мы сюда, а господин, покачивая пакетом с едой, весело учил:

– Правило в жизни простое. Никогда не отрывай вторую ногу, если крепко не поставил первую. Вот! – сияющее море простиралось повсюду, катились длинные волны, украшающие себя пенными гребнями задолго до берега. Небольшие облачка быстро проходили по небу, и было видно, как скользит по земле их тень. – Видишь? – в дымке поднималась гора. – Это же Афон. А до него – сто километров! А вот здесь высадился апостол Павел, когда ему во сне явился муж в македонской одежде и попросил: приди к нам, – пальто господина распахнул ветер, в кармане торчала захваченная из ресторана бутылка водки, речь его расплывалась, как чернильная надпись под каплями воды, господин смотрел слезящимися глазами на север и кому-то кричал: – Дальше – без меня! Понятно? Дальше – без меня!

– Еще гостиница для дервишей есть, – господин звонил, отвечал на звонки («Ничего я не пил, мы же по горам лазим!»), – и памятник основателю египетской династии можно осмотреть… Но пора чуть-чуть пополнить мои силы, – и они зашли в бар, примечательный глыбой базальта, торчащей из стены, и гирляндой клеток с канарейками.