– Ты когда-нибудь читала «Божественную комедию» Данте Алигьери?

Регина отрицательно качнула головой.

– Там рассказано про Рай, Чистилище и Ад. В последнем, девятом круге Ада мучаются самые страшные грешники – обманувшие доверившихся. Предатели, изменники.

– К чему ты это сейчас? – устало проговорила она.

Верно думает, что отца снова не ко времени понесло в литературные дебри.

– Если Ад в самом деле существует и если он именно таков, как его описал Данте, то этот круг как раз для меня.

– Пап! – Дочь вздохнула, сообразив, что он имеет в виду. – Ты про свои… увлечения пытаешься мне сказать? Так я давно все знаю. Мама рассказывала. Не переживай, она давно тебя простила.

Роберт Ринатович резко отодвинулся от нее, прижался к стене, словно ища защиты. Регина одарила его недоумевающим взглядом, в котором сквозили снисходительность и некоторая досада.

– Она меня да, простила. Машенька была человеком щедрой души, умела быть великодушной. Иногда ненавидела меня за мои мерзости, но долго не носила в себе злого чувства. До сих пор не понимаю, как она могла меня любить, но вот поди ж ты… любила. И прощала, да. – Старик задумчиво посмотрел куда-то вдаль, сквозь стену, на мгновение позабыв, что собирался сказать. – А вот я ее простить не сумел.

– Ты?! За что? – Губы дочери округлились, глаза широко распахнулись, и в этот миг она стала похожа на малышку, какой была когда-то.

– Машенька ушла от меня, когда устала от моих бесконечных похождений. Если бы мог, вернул бы все назад и никогда, ни за что не причинил бы ей той боли, от которой она так страдала. Но штука в том, что люди обычно слишком поздно понимают свои ошибки. Она забрала тебя и ушла. Тебе тогда шесть лет было…

– Семь, – поправила дочь. – Я в первый класс как раз пошла.

– А? Ну да, конечно, – виновато произнес он. – Целых шесть лет вы без меня жили. Когда я пришел к Машеньке обратно проситься, ты уже совсем большая была. У меня – ни кола ни двора. А мама твоя – умница. Она как меня бросила, в общежитие ушла жить, а после и квартиру получила. Знала бы ты, сколько раз я себя ругал: зачем опять влез в вашу жизнь? Вы так и жили бы без меня, и все бы хорошо было! Машенька, может, жива была бы сейчас…

– Хватит, пап, а? – Регине явно был неприятен этот разговор. – Чего ты добиваешься, не пойму? Хочешь, чтобы я тебя успокоила? Убедила в твоей правоте? Извини, не могу. Ты хоть знаешь, как я тебя ждала все те годы, что ты «искал себя»? Мама это так называла. Знаешь, как я скучала по тебе? И мама скучала, плакала… Но потом все как-то устаканилось, мы привыкли жить одни, нам стало хорошо, даже лучше, чем с тобой – спокойнее. Мы обустраивали нашу квартирку, вечерами болтали обо всем, пока готовили ужин… Но ты не мог оставить нас в покое! Оставить все как есть. Ты опять появился – оказалось, что искал ты себя не там.

Она встала и прошлась по комнате. Никогда прежде они не говорили об этом. Роберт Ринатович потрясенно смотрел на дочь. Он и не подозревал, что давно прошедшее было для нее все так же живо и болезненно.

– Она тебя, конечно, приняла обратно. Но я обижалась на нее за это, потому что… – Регина внезапно осеклась. Сообразила, наверное, что зря высказывает все это еле живому, несчастному старику. Ему и без того несладко: он напуган, как и все они, и выходка тети Риммы отняла остатки сил.

– Прости, пап. Меня занесло. Я не должна была этого говорить.

– Должна была! Обязательно должна! – воскликнул он. – Ты все правильно сказала! Жаль только, что ты решила, будто мне нужно, чтобы ты меня успокаивала. Я ведь не за этим начал разговор.

– Мне кажется, нам лучше поговорить позже.

– Нет! Именно сейчас! В общем… – Роберт Ринатович потер рукой лоб, стараясь привести мысли в порядок. – Я хочу, чтобы ты понимала, в каком настроении я вернулся. Я любил Машеньку, всегда любил ее одну, каких бы увлечений ни было. К тому времени я понял, что только с нею и могу быть счастлив. Мои мечты стать великом поэтом потерпели крах, в глубине души я всегда понимал, что… – он запнулся, – что я бездарен. Мне хотелось просто и тихо жить с Машенькой и с тобой, забыть все прежнее, начать работать. Она поняла меня, приняла. Я устроился в школу, стал пытаться наладить отношения с тобой, и в первое время все было хорошо. Я смирился, что жизнь моя изменилась, пописывал стишки, но… как-то легко, впервые не думая о том, что кто-то станет их читать. Просто так писал, для себя. А потом случилось это.

Регина уже не делала попыток прекратить разговор. Она напряженно вслушивалась в слова отца. Роберт Ринатович понимал: то, что она сейчас услышит, может окончательно оттолкнуть от него дочь, но молчать больше не мог.

– Вас не было дома, а мне что-то понадобилось, какая-то вещь. Ерундовина вроде дырокола. Полез в ящик письменного стола и там нашел две тетрадки. Обычные общие, в клеточку. Девяносто шесть листов. – Он пожевал губами. Снова заговорил, будто пересиливая себя: – Тетрадки были исписаны с первой страницы до последней. Машенькин почерк я хорошо знаю. В первый момент решил, что это старые институтские лекции. Или, может, дневники. Но это было ни то ни другое. Это были… стихи.

– Чьи? Мамины? – опешила Регина.

– Ты не знала, что она пишет? Вот и я не знал. Прочитал одно стихотворение, второе, стал читать одно за другим и… сразу понял, насколько они хороши. Не просто хороши! Это были глубокие, искренние строки, в которых билось и звучало то, чего недоставало мне! В них была жизнь, настоящая поэзия! А мне, по сути, и сказать было нечего. Стыдно в таком признаться, но я, бывало, искал красивые слова, подбирал по словарю рифмы. Мои стихи были складные, ладные, но пустые. Я умничал, гримасничал – а она вдыхала в слова жизнь. В общем, ты поняла, что я хочу сказать. Твоя мать обладала истинным даром, и я рядом с ней был просто жалкий паяц. А теперь оцени мое состояние. Машенька была журналистом, к тому моменту – заместителем главного редактора в известной городской газете. Ее уважали, любили, ее статьями зачитывались, ей прочили хорошее будущее, тогда как я… Ты знаешь. Единственное, что мне оставалось, чтобы сохранить самоуважение, – это считать себя непонятым творцом. Говорить, что я выше мирского. Но, прочтя ее стихи, я уже не мог сохранить и эту иллюзию.

– И что ты сделал? – спросила дочь деревянным голосом, потому что он снова замолчал.

– Поначалу ничего. Сделал вид, что ничего не находил. Убрал тетради обратно, не сказал Машеньке, пытался жить, как жил. Но каково это было! Жена, которую я считал милой, умной, но далекой от творчества, превзошла меня во всем, решительно во всем! Само то, что она ни слова не говорила, что тоже пишет, не пыталась взойти на пьедестал, куда я взбирался всю жизнь, было еще одной ее победой надо мной! Ты пойми, получалось, Машенька великодушно уступала мне, хотя и знала, что пишет куда лучше. А она не могла не знать! У нас было одинаковое образование, она отлично разбиралась в литературе. Что мне оставалось? Я ходил на работу, ел свой ужин, ложился в кровать, а внутри все кипело! Я любил Машеньку и одновременно люто ненавидел. Ты, наверное, не сможешь этого понять. Я никак не мог простить ей, что она так хороша, так талантлива. Завидовать собственной любимой жене! Мне казалось, она просто издевается. Смотрит на меня и думает, как я ничтожен. Снисходит до меня и упивается своей добротой. И возвышается за мой счет. Разумеется, ничего такого Машеньке и в голову не приходило, она была чужда мелочности. В общем… Вместо того чтобы поступить по чести, признаться, что все знаю, и уступить ей первенство, предложить попробовать начать публиковаться, я отомстил ей. Сделал то, что задело бы ее сильнее всего. Стал встречаться с ее подругой. Банально и гадко, хуже не придумаешь. Виктория была разведена, бездетна и часто давала понять…