своих намерениях, уезжает и все… Не знаю. Слышал, будто он кому-то звонил из Кракова…»

В этот день я вскрыл конверт с Завещанием Петра Ильича, прочитал написанное, сильно удивился и поднес к бумаге спичку.

Чем больше я впадал в спячку, тем отчетливее работала голова. Я словно слышал речи над моим трупом, а речи эти, если труп не в гробу, предельно правдивы, обнажают все дотоле скрытое.

И в какой-то день пришло решение: пора!

33

Через месяц, уже в Варшаве, меня потянуло к афишной тумбе, к молодому и безусому Игнацию Барыцкому. Вечный скиталец нашел пристанище в родном городе, смотрел на земляков вымученно, серьезно, как смотрят обычно те, кого заставляют позировать тюремному фотографу, (За годы, за десятки лет афишные тумбы покрывались широковещательными объявлениями разного толка, но Игнат, похоже, намертво впечатался в бетонный цилиндр, и сколько ни побывало на тумбах знаменитостей, Игнат словно выглядывал из-за плеча их, и совсем недавно, в очередной приезд я глянул случайно и дрожь испытал: репертуар театра «Врубель на даху»… И вспомнилась кухонька, керосиновые лампы, фотографии на столе и тот на фотографии, кого Игнат назвал «Врубелем»…) Стоял и смотрел на безусого Игната, как перед могилою, благоговейно сняв шляпу. Отошел чуть в сторону, потому что потеснили меня два солдата, подошли к тумбе, докурили сигарету на двоих, взялись за дело. Мазнули кистью, раскатали очередное розовое объявление с «РАЗЫСКИВАЕТСЯ…», подцепили ведро с клеем и потопали дальше, приляпав к Игнату еще одного врага райха. Я глянул — и обомлел: обер-лейтенант Клаус Шмидт!

И еще через год я увидел такое же объявление, на побережье, в Штеттине, при мне расклеенное, с тем же «разыскивается». Значит, подумал я, не найден еще. И душа заболела. Где он, сын России? В каком чужом и злом месте живет, сражается и размышляет, пальцем унимая дергающийся на лбу нервик? Что с тобой, Петр Ильич? Отзовись! Встретимся!

Не встретились.

Анна Станиславовна пропала бесследно. Да и что остается от внезапно вспыхнувших и тут же погасших звезд?

Найти вдову Петра Ильича удалось через много-много лет.

Она схоронила уже третьего мужа и жалела его, сердечника и скромника. О втором отозвалась просто: пил. Работала в районном Доме культуры, махала коротенькими ручками, и дети послушно разевали рты, прихлопывая ладошками. Со мной она поначалу говорила строго, недоверчиво, сухо. Столько лет прошло, столько лет — могла ли она запомнить, посудите сами? Такая мысль проскальзывала в ее сетованиях на слабость человеческой памяти. Я думал: а был ли вообще этот брак? Мог ли он — и по закону, и по обычаю — связывать людей, солгавших друг другу, обманувших еще и власть, охотно посчитавшую эту ложь правдой? Ибо ни он, ни она не забывали: отметка в загсе — только для анкеты, для заполнения графы в ней.

Сидели мы с ней в комнатке за сценой. Она постепенно теплела, воспоминания пошли погуще. Да, кое-какие деньги за него, Петра Ильича, получала, жила на них, пока деньги в цене были. А погиб он — тоже получала, но уже поменьше. Потом второй раз вышла замуж. Сложности кое-какие были — с признанием брака утратившим силу. Тогда-то и отдала она ту бумагу, о смерти Петра Ильича.

— Похоронку?

— Нет. — Она задумалась. — Не похоронка. Такая: на бланке, с печатями, подписями. Погиб при выполнении задания командования. Перед самой войной… Точно, перед войной. Похоронок тогда еще не было.

— Месяц не помните?

— Как же, помню… В начале июня 1941 года.

Детьми бог обидел, ни от одного мужа их не получилось. Зато сейчас у нее — танцевально-хоровой коллектив.

— Фотографии не сохранилось… Петра Ильича?

— Нет.

И вдруг она поплыла, совсем размякла, заплакала. Всхлипнула, стянула с головы платок, осушила им глаза.

— Не знаю, что это на меня так накатило… Забыть бы надо. Я и забыла. Но в последние годы — винюсь и винюсь… Ну, знаю, что он там, под немцами, работал. Что там, у немцев, и погиб. И все думаю: не меня, а другую женщину выбрал бы — уцелел бы тогда? Именно меня встретил — не потому ли и погиб?.. Я чем виновата, чем?.. Немножечко ему оставалось, три месяца, вернулся бы, да не судьба. И умирал он тяжело…

Комнатка эта, за сценой, обклеена была фотографиями— дети, дети, дети…

— Вам что-нибудь известно о его последних днях?

— Сердцу известно… Очень я маялась в феврале 45-го… Все чудился он мне, звал меня, просил о чем-то…

34

И он, Петр Ильич, винил себя — за легкость, с которой обрек на одиночество малознакомую женщину, по рукам и ногам связав ее брачным свидетельством. Несколько строчек написал он — в этих строчках и было все то, что я назвал завещанием. Обстоятельства вынуждали Петра Ильича быть кратким, строчки писались по-немецки, ни одно имя не легло на бумагу. Виноват, прости — вот что выражали готические каракули. И далее: все то высшее, что есть над нами, не должно заслонять простейших обязательств, связывающих одного человека с другим и всех людей — с одним человеком.

По прошествии многих лет строчки эти читаются с восполнением и дополнением.

Валерий Гусев

Не просто выжить…

Который день над лесом держалась белесая пленка облаков. Они медленно, но неудержимо темнели, превращаясь в грязные беспокойные тучи, и, спускаясь все ниже и ниже, наконец, остановились, зацепившись за острые верхушки елей. Похоже, теперь они будут стоять здесь долго — до тех пор, пока, пролив накопившийся дождь, снова не станут светлыми и легкими и смогут, вновь подняться высоко над землей, чтобы, продолжая над ней свой вечный путь, раствориться в глубокой синеве неба.

Только не очень-то верилось, что пора эта придет. Дождь шел долгий: нескончаемый и густой, но такой мелкий, что не падал вниз, как ему положено, а висел в воздухе Все кругом было мокро и холодно…

По бесконечному, казалось, болоту, заросшему низким кустарником и редкими больными соснами, брели три человека. Двое шли впереди, высматривая тропу, положив руки на карабины, висевшие на шее. Третий — Леня Коньков — сильно отстал. С огромным рюкзаком на согнутой спине, он переступал тяжело, рывками, на каждом шагу проваливаясь почти до колен в густую грязь, ненадежно прикрытую ржавой травой, среди которой вспыхивали иногда; не радуя, а раздражая глаз, ярко-оранжевые цветы сибирских жаркое.

Со всех сторон сумрачной пеленой окружал людей видневшийся вдали настороженный, но в общем-то безразличный к ним лес. Стояла глухая тишина. Только шелестела порой мокрая листва по одежде, противно