– Эт-то што такое?! Почему сапоги не чищены? – закричал он, сверкая злыми глазами.

– Сам почистишь: власть переменилась! – усмехнулся адъютант нагло, на глазах у всех, поднял стакан с водкой и проглотил его в один глоток.

Сергей лишился дара речи, какое-то время стоял с широко открытыми глазами, пока не понял, что все, кто находился здесь в комнате, смеются над ним. Нисколько не думая о последствиях, Сергей подскочил к своему подчиненному и нанес ему удар кулаком такой силы, что последний сковырнулся со стула, на котором сидел. На этом можно было довольствоваться: он видел, насколько высоко оторвались от пола ноги адъютанта, это могло закончиться только нокаутом. Однако порхнувшие мотыльки в глазах принесли Сергею медовую, безразличную слабость, гармонирующую с шоковым наследием. Не контролируя свои действия, как во сне, он вдруг перелетел от стола в угол, больно ударившись затылком о ведро с золой. Сергей не видел, как дворник Илья, сбоку, завинтил ему в лицо такой удар, что он оказался рядом со своими нечищеными сапогами.

Потом все было, как в страшном сне. Временами, напрягая память, Сергей помнил, как адъютант бил его в лицо грязными сапогами: «Ты у меня теперь портянки стирать будешь!» А дородная, рябая кухарка Авдотья со всего маху лупила его босыми пятками по бокам: «Шти ему, видите ли, не нравятся!..» За Авдотьей, по кругу, прошлись все, кто был идейно прикован к «перемене власти». В комнате смеялись, кому-то было весело, другие охали, кричали, плакали.

Он не помнит, кто и когда перенес его на второй этаж, в свою комнату на постель, сколько пролежал и как долго длилось его врачевание. Как в кошмаре, он видел белый халат доктора, перепуганное лицо Штрайберга, белые глаза хозяйки дома и плачущую, ласковую Нинель. Через два дня, собравшись с силами, он попросил у Нинель зеркало, а увидев себя, ужаснулся. Черное, расплывшееся как сковорода лицо не оставило хоть одного белого пятнышка. Между четырех выбитых сбоку зубов вылетал увеселительный свист. Сломанные ребра и ключица несли колючую боль. Отбитые почки две недели отторгали сгустки крови. Так Сергей познакомился с революцией.

Последующие три недели, пока Сергей отлеживался и приходил в себя, он постоянно видел Нинель возле себя. Все это время она неотрывно ухаживала за ним, больше было некому, убирала, как-то научилась менять постель, кормила с ложечки, спала рядом с ним на стуле, положив милую головку ему на руку. Он в душе жалел ее, мысленно благодарил судьбу за помощь и проклинал тот день, когда первый раз вошел через порог этого дома на временный постой к Штрайбергу. Сергей чувствовал себя виноватым перед дочкой хозяина за то, что через месяц изысканного внимания, покорная, благовоспитанная немочка сама пришла к нему в комнату ночью в прозрачном платье. Может, этому послужило лживое обещание жениться на ней, взять с собой в Москву. Или же Нинель полюбила его первой, страстной любовью, почему не могла отказать коварному предложению: «Или ты сегодня ко мне придешь, или я завтра ухожу на постой в другой дом!..» Так или иначе, это случилось.

После первой ночи, удовлетворенно отвалившись с бедной девушки, он не думал, что с ней станется. У него не было жалости к плакавшей Нинель, так просто потерявшей свою невинность. Тогда она была для него никто, периферия, «валенки», которые он немного поносит, а потом снимет и оставит у старой печи. Его не волновали капиталы Штрайберга. В Москве у генерала-отца был свой винодельный завод. Он не льстился соком молодости юного тела, не гордился взятой честью. Временами у Сергея даже возникали к ней отвратительные чувства, так как Нинель была далеко не красавица. Вглядываясь сбоку в ее нежное лицо, он видел Гуго Пекторалиса из «Железной воли» Лескова, с длинным, горбатым, как у кеты, носом и ржавыми веснушками, которые она все время старалась замазать сахарной пудрой. В очередной раз, владея ею, он вяло целовал Нинель в упругие губы, но думал о другой и считал дни, когда кончится срок его «ссылки».

И вдруг все переменилось! Новый мир заставил Сергея посмотреть на Нинель другими глазами. Он увидел в ней не просто объект вожделения, которым можно было овладеть в любой час. Девушка предстала перед ним с другой, реальной стороны милосердия. Час за часом, ухаживая за ним, как за маленьким ребенком, Нинель без настойчивости проникалась в его сердце. В душе Сергея выросли другие чувства, о которых он и не подозревал в своей прошлой жизни. Всегда вежливая, покорная, ласковая, заботливая Нинель предстала перед ним во всеоружии безответной любви, которая принадлежала только ему. Теперь она не казалась ему отвратительной, использованной вещью. В то время, пребывая, ухаживая за ним, она стала единым целым, без которого рушится весь мир. Полюбил ли он ее? Сергей до сих пор не знает. А только вздрогнет сердце, доставая из внутреннего кармана черно-белую фотографию, с которой на него смотрят добрые, милые глаза, а сознание взорвется: где же ты, Нинель?

Между тем, пока он лежал избитый своей революционной прислугой в доме Штрайберга, в сибирском городе бушевали серьезные перемены. Разгулявшиеся толпы мужиков с красными бантиками громили все на своем пути, били морды, срывали погоны с «белой крови», праздновали свой день и не хотели что-то делать. Разбушевавшееся воровство и мародерство поднялось на пик эйфории: бери все, что хочешь, все теперь общее! Комиссарам стоило больших усилий утихомирить зарвавшуюся, неподвластную толпу народа. Порядок был наведен только тогда, когда в магазинах и на складах закончилось спиртное. Протрезвевшие мужики, вслушиваясь в громкие речи своих вождей о равенстве и братстве, еще плохо понимали сущность переворота. Многие думали о работе – «Погуляли, и будя! Пора за дело браться!» – которой не было. В одночасье, остановившаяся промышленность парализовала размеренную жизнь обывателя. В городе начался голод.

Сколько всего прошло за последующие три года, Сергей не хочет вспоминать. Голод породил хаос. Ужас неизвестности будущего разбудил в людях дьявола. Теперь на улицах города не срывали пагоны, а могли просто расстрелять за то, что ты «белая кровь». Страх перед завтрашним днем загнал всех в угол: либо ты за нас, или против нас, третьего не дано! Разобраться, кто вы, а кто мы, было сложно. Предательство и донесения процветали на каждом шагу. Было время, когда капитан Маслов не мог сказать, проснется ли он утром живым. Страшная неизбежность заключалась в том, что он не мог вернуться в Москву, потерял какую-то связь с родными и близкими и существовал в положении загнанного в угол волка.

Начало восемнадцатого года разбудило противостояние. Белая, царская армия собрала силы для подавления красного бунта. Однако помощь Антанты была недостаточной для «плотной удавки для зарвавшейся черни». Красные появлялись как грибы после дождя, их становилось все больше, на их сторону переходили вчерашние солдаты царя и отечества. Почему так происходит, Сергей не мог дать ответа.

Последующие три года войны со своим народом измотали силы Маслова. Порой он уже не понимал, что делает. Еженедельная перемена командования угнетала состояние. Постоянно новые лица, кому он должен был отдавать честь, отторгали в нем уверенность в справедливой, кровавой бойне. Задыхающаяся белая армия была в постоянном движении. То наступая, то убегая в тайгу, редеющие на глазах ряды воинов недоверчиво сверкали глазами в сторону командования. Он в кого-то стрелял, и в него стреляли. Сергей бил, и его били. Ему приходилось убивать, и его пытались убить.