– Надо же, как горчица подорожала! – вздохнул Прокопенко и снова перешел в атаку: – Ну пускай сорок копеек! А ты мне еще на тринадцать рублей налей, для круглого счета, и я тебе буду должен ровно сотню! Согласна? Ну, вижу, что согласна!

– Ничего ты не видишь! – рявкнула Люська, брякнув о прилавок граненым стаканом. – Ты давно уже ни черта не видишь, потому как глаза свои бесстыжие водярой залил! Я тебе с самого начала человеческим языком сказала, что без денег ни в коем разе не налью! А ты все равно вяжешься и вяжешься! А ну, отвали, допусти до прилавка порядочных людей, которые с деньгами!

Единственным человеком, который стремился попасть к прилавку, был инвалид Терентьев, лишившийся ноги по пьяному делу на железнодорожном переезде и с тех пор объявивший себя ветераном Афганистана. Правда, деньги у него действительно были: он тянул Люське три смятые десятки и глухо бубнил:

– Налей, Людмила, скорее! Душа горит! Вспоминаю высоту четырнадцать шестьдесят девять…

Люська-лахудра лично наблюдала происшествие, в результате которого Терентьев лишился ноги, поэтому на его героические воспоминания не поддавалась, но, поскольку деньги у инвалида в данный момент имелись, отнеслась к нему с полным пониманием, мощной рукой отодвинула бесполезного Прокопенко и приступила к исполнению своих основных обязанностей.

Прокопенко, обиженный до глубины души человеческой черствостью и беспредельным равнодушием, отошел от стойки и задумался, как дальше жить.

В это время рядом с ним непонятно откуда возникла немолодая цыганка в длинной пестрой юбке, обметающей грязный пол котлетной, с бренчащими монистами на необъятной груди и короткой трубкой, зажатой в зубах.

– Здравствуй, молодой-красивый! – проговорила цыганка густым оперным басом. – Что пригорюнился? Дай ручку, Мама Шоша тебе погадает, всю правду скажет!

– Ты, это, отвяжись! Только тебя еще не хватало! – Прокопенко попробовал вырвать у цыганки руку, но не тут-то было. Мама Шоша вцепилась в его кисть мертвой хваткой и заговорила, водя по ладони кривым пальцем:

– Сейчас ты, молодой-красивый, сильно страдаешь через злых людей!

– Ну, это… точно, через злых, которые налить мне не хотят! – согласился Прокопенко, покосившись на Люську-лахудру.

– Но это бы еще ничего… – продолжала цыганка. – А вот приходили к тебе другие люди, через которых грозит тебе дальняя дорога и казенный дом…

– Ты, это, лишнего не болтай! – Прокопенко всерьез испугался, вырвал у цыганки руку и начал пятиться к выходу из котлетной. – Это до тебя нисколько не касается! Я, это, подписку давал насчет неразглашения, и все такое прочее!

Никакой такой подписки Прокопенко не давал, но в голове у него все окончательно перемешалось, и сегодняшний разговор с представителями власти перемешался с другим, состоявшимся примерно лет двадцать назад.

– Ты, молодой-красивый, со мной лучше не ссорься! – Цыганка понизила голос, надвинулась на Прокопенко и принялась сверлить его темными пронзительными глазами. – Лучше не ссорься, а то Мама Шоша на тебя порчу наведет черную, сглаз тяжелый! Маяться будешь светлым днем и темной ночью, без отдыха и без послабления! Всего тебя будет ломать-корчить, зубы будут стучать и болеть все до единого, и голова будет болеть, и ноги… и похмельем будешь страдать непереносимым, а выпить тебе никто не поднесет!

Последняя угроза особенно сильно подействовала на Прокопенко. Он и вообще-то боялся цыган, но эта конкретная цыганка показалась ему особенно страшной.

– Отвяжись, старая!

Он попытался неумело перекреститься, надеясь тем самым найти спасение от черноглазой ведьмы, но рука не послушалась его, и он решил, что цыганское колдовство уже начало действовать. Одновременно его словно схватила за шею какая-то железная рука, затруднив дыхание и лишив остатков воли.

– Что тебе надо? – в ужасе проговорил Прокопенко, прижавшись спиной к холодной стене котлетной «Дружба» и не сводя глаз со страшной гадалки.

– Расскажи, что за люди к тебе приходили, да что они у тебя выспрашивали! – прошептала цыганка, продолжая сверлить Прокопенко пылающим взором.

– Эта… крутые какие-то… – забормотал тот, вжимаясь в стену. – Книжку красную показывали… сразу видать, что большое начальство… а выспрашивали насчет Лерки, кто она да где она, а больше все насчет папаши ейного… а я что – я ничего! Я ведь про него ничего не знаю! Как кормить-поить его девчонку, так это пожалуйста, а как насчет другого чего – так это фиг!

Цыганка продолжала гипнотизировать несчастного, но он, кажется, выложил уже все, что знал, и теперь только трясся мелкой дрожью, медленно сползая по стене. Тогда Мама Шоша на секунду прикрыла глаза и прежним густым басом проговорила:

– Ну, коли ничего от меня не утаил, так и быть, отпущу тебя на все четыре стороны!

С этими словами она вложила в руку Прокопенко граненый стакан, до половины налитый водкой. Прокопенко, не веря своему счастью, поднес стакан к губам и опустошил его одним жадным глотком. Ему сразу полегчало, железная рука отпустила шею, стало легче дышать, и вообще жизнь приобрела какой-то смысл.

Прокопенко хотел что-то сказать цыганке, но той не было в ближайших окрестностях. Скорее всего сама встреча с ней просто померещилась страдальцу… только вот стакан… граненый стакан все еще был у него в руке, а самое главное – в организме чувствовалось ни с чем не сравнимое присутствие только что выпитой водки.

Прокопенко испуганно огляделся по сторонам. Никто на него не смотрел, никому до него не было ровно никакого дела, люди занимались своими собственными делами – кто выпивал, в одиночку или небольшим коллективом, кто обсуждал животрепещущие вопросы падения нравственности среди непьющего населения и неуклонного ухудшения качества водки.

Люська-лахудра тоже нисколько им не интересовалась. Она терпеливо выслушивала военные воспоминания инвалида Терентьева, в то же время перетирая стаканы.

Прокопенко еще раз с недоумением взглянул на пустой стакан в своей руке и крадучись двинулся к выходу из котлетной «Дружба» – пока Люська-лахудра не спохватилась и не потребовала с него денег за незаконно выпитый стакан.

Лера медленно шла по тихой улице, направляясь к штаб-квартире цыганской группировки, и раздумывала о том, чем грозит ей неожиданный интерес спецслужб.

Вдруг перед ней возникла немолодая цыганка в длинной пестрой юбке, с бренчащими монистами на необъятной груди и с короткой погасшей трубкой, зажатой в зубах.

– Постой, молодая-красивая! – завела цыганка свою привычную песню. – Позолоти ручку, расскажу тебе, что было, что будет, чем сердце успокоится!

– Ты что, Мама Шоша, – удивленно проговорила Лера. – Не узнала меня, что ли?

– Как не узнала, зачем не узнала? – Цыганка склонилась к ее руке, будто гадая, и понизила голос. – Разве тебя можно не узнать, беленькая? То-то и беда, что узнать тебя чересчур легко! Каждая собака тебя узнает! А тебе нельзя, чтобы тебя узнали! И идти сейчас нельзя туда, куда направляешься! Тебя там караулят!