в ряды большевиков и становился их соратниками. <…> Ленин получал многочисленнейший кадр сотрудников, которые были вездесущи и которые автоматически, в силу патологической психики масс, становились везде вожаками толп»[476].

По мнению Н. С. Ларькова, организованность и своего рода разделение труда между маргинальными группами, когда профессиональные революционеры – мозговой центр, рабочие – социальная база леворадикалов, а солдаты – ударная сила, позволили большевикам почти беспрепятственно установить контроль над огромным Сибирским регионом, хотя на выборах в Учредительное собрание они получили здесь лишь 10% голосов. «Сравнительно небольшие, но наиболее активные, социально мобильные, амбициозно настроенные политические группы и слои населения навязывали свою волю основной его массе»[477]. Однако в это «разделение труда» непременно следует включить и воздействие криминального элемента, особенно активного в Сибири и на Дальнем Востоке.

Известны эпизоды, когда большевики умело действовали шантажом ради освобождения «классово близких» уголовников. Алтайский большевик Г. П. Теребило вспоминал, как в феврале 1918 года Славгородский совдеп послал в Карасукскую волость своего судью, который потребовал от местных «кулаков» освободить бедняков, арестованных за кражи. Ему стали угрожать. В ответ судья заявил о наличии в волости «контрреволюционного восстания». К нему на помощь приехал представитель уездного совета, и они вдвоем, столкнувшись с противодействием крестьян, отправили фиктивную телеграмму в Славгород с требованием прислать отряд в 200 бойцов с пулеметами. Когда коммунисты рассказали об этом собравшимся крестьянам, те тут же повиновались и освободили арестованных воров[478].

Британский дипломат и разведчик писал: «В эту раннюю эпоху большевизма опасность для телесной неприкосновенности и жизни исходила не от правящей партии, а от анархистских банд…»[479] По мнению современного историка, пресловутое «триумфальное шествие Советской власти» в начальный период Гражданской войны было на деле «процессом беспорядочной расправы анархиствующих масс с контрреволюционерами – скорее потенциальными»[480]. Белое движение стало логичной самозащитой жизни и имущества от революционного насилия. Так, масштабное выступление донского казачества против красных являлось ответом на эпизоды большевистского террора против офицеров-казаков, священников и на повсеместное мародерство красногвардейцев[481].

В показаниях комсостава отряда А. С. Бакича прямо указывается на террор как причину присоединения офицерства к белым. Так, генерал-майор А. С. Шеметов утверждал, что он два с половиной месяца скрывался в лесу – до самого восстания чехословаков, – поскольку уральское население расправлялось с офицерами и их семействами. А когда 12 казаков станицы Петропавловской Оренбургского войска ушли добровольно сдаваться в станицу Карагольскую, их там зарубили. Всего же в Карагольской и Урлядинской было убито 20 казаков. Поводом для генерал-майора И. И. Терванда (Смольнина) присоединиться к белым стал «массовый расстрел без суда и следствия офицерства» в Саратовской губернии[482]. Первый глава Совета рабочих депутатов в Петербурге Г. С. Хрусталёв-Носарь летом 1918 года писал, что «на развалинах былого величия» воцарились «опьянелый свободой илот и красногвардейская уголовщина…»[483].

Придя к власти, большевики тут же узаконили террор, сначала де-факто, усиленно разжигая классовую ненависть. Военно-революционный комитет поселка Мотовилиха Пермской губернии в конце 1918 года печатно провозглашал: «Наши революционные совесть и долг велят нам расправляться со всеми палачами Русской и Международной революции, будь то сознательные палачи – буржуа, капиталисты и их наймиты, или бессознательные – темные рабочие и крестьяне»[484]. В апреле 1920 года Ленин вполне откровенно, как и позднее Бухарин, разъяснил значение казней классово близких, но «отсталых» лиц: «Про эти расстрелы мы открыто говорили… что мы насилие не прячем, потому что мы сознаем, что из старого общества без принуждения отсталой части пролетариата мы выйти не сможем»[485]. Л. Б. Каменев в июне 1920 года на пленуме Моссовета провозгласил: «Мы не буржуазия, а социалистическая республика и можем производить опыты, которых не в силах производить ни одно государство»[486].

На местах эти социальные опыты производились политиканами, которые управляли взбесившимися низами и нередко были тесно связаны с уголовщиной. В Харбине амнистированные каторжники с разрешения министра юстиции П. Н. Переверзева в 1917 году организовали свой профсоюз[487]. В Барнауле в состав гордумы попал амнистированный в марте 1917 года каторжанин-уголовник Фролов, записавшийся в социал-демократы; по городу расхаживали и другие амнистированные уголовники с красными бантами на груди. Летом 1917 года депутат Томского народного собрания Л. А. Пичугин в селе Алтайском Бийского уезда не стеснялся в средствах: «С красными знаменами он и его приверженцы ходили по селу и арестовывали всех, стоящих на их пути»[488].

Во властных структурах большевиков то и дело мелькали криминальные, опустившиеся личности, растратчики и мародеры, проводившие время в кутежах. Председатель Бакинского СНК С. Г. Шаумян в опубликованном газетном отчете о заседании Бакинского совета признавал, что к ним идет работать всякая шваль[489]. Он же 23 июня 1918 года предупреждал Ленина: «В Туркестане у нас не очень благополучно. Я говорю сейчас об ответственных работниках. Сюда приехала делегация во главе с „Чрезвычайным Комиссаром“ Дунаевым. Публика очень подозрительная. Пьянствуют, развратничают, тратят десятки тысяч. Приехавший на днях оттуда наш товарищ передает, что это общее явление в Ташкенте»[490].

Знаток Туркестана Г. И. Сафаров пояснял, что в этом регионе до 1917 года не было левых партий и что они торопливо организовались из городских низов только с появлением Советов, из‐за чего «партии большевиков и левых эсеров с первых же дней сделались пристанищем значительного количества авантюристов, карьеристов и просто уголовных элементов»[491]. Грабежи со стороны русских красногвардейцев на фоне голода в селе привели к тому, что «…в мусульманской среде складывалось то роковое настроение по отношению к советской власти, которое выражалось в краткой формуле: „Скоро ли кончится русская слободка?“ – Русская слободка означала голодную смерть, красногвардейский налет на сложившийся веками национальный быт, расправы без разбора, поголовные конфискации и реквизиции, самочинные обыски»[492].

В большевистских совдепах и ревкомах Степного края и Туркестана заседали авантюристы и проходимцы всех мастей. О председателе Перовского уездисполкома Сырдарьинской области Сафаров писал: «В Перовске [современная Кзыл-Орда] сидел… [Иосиф] Гержот, присужденный потом Реввоентрибуналом Туркфронта к расстрелу за свои „художества“, которые тысячам и десяткам тысяч киргиз стоили жизни»[493]. Гержот, скромный чиновник почтово-телеграфной конторы, став в конце 1917 года председателем Перовского уездного совдепа, безраздельно и жестоко правил уездом до октября 1919 года. Именно здесь на территории Туркестанской республики – раньше, чем где бы то ни было, – началось проведение военно-коммунистических мер по реквизиции частной собственности, когда насильно забирали последнее, вплоть до юрт. Казахскому кочевому населению, составлявшему подавляющее большинство жителей Перовского уезда, пришлось бежать, и при