Судя по всему, творческое сознание кристофера Марло, одного из ярчайших представителей елизаветинской драмы, уловило в народных компилятивных книгах о Фаусте (нАродная книга история о докторе иоганне фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике) катарсическую природу греко-римской драматургии. Образ Фауста в сознании Марло вырос до образа царя Эдипа, человека, бросающего вызов Судьбе, а в данном случае, человека эпохи возрождения, который сумел угадать и пропустить через себя так называемые исторические вызовы своего времени. Этот грандиозный вызов можно определить, как переписывание юридического договора европейца с высшими силами. Если все Средневековье строило свою жизнь в соответствии с божественным договором (ветхий и новый заветы), то ренессанс поставил перед мыслящими людьми вопрос об изменении, что ли, субъекта этого договора. Известно, что самым главным событием во всей легенде о Фаусте является именно этот пресловутый договор с дьяволом. на самом деле, этот факт свидетельствует о перепрограммировании всей тысячелетней цивилизации. Это вызов и вызов грандиознейшего, космического масштаба. Именно он, этот исторический вызов и спровоцировал церковь на инквизицию и печально известную «охоту на ведьм». Тема договора с дьяволом была необычайно популярна именно в период всего ренессанса и елизаветинской драмы в частности. Этот договор воспринимали как волю Злого рока, как проклятие и поэтому, наверное, гений Марло уловил в Фаусте черты Эдипа и других героев трагедии архаического прошлого, уловил эту языческую вариативность в отношениях человека и природы, которой не было и не могло быть в схоластической Средневековой Европе.

Заметим, что в Средневековье была распространена практика экзорцизма, изгнания бесов, Фауст же ни о каком таком изгнании даже не помышляет. для него общение с Мефистофелем является жизненно необходимым.

Фауст не случайно считается одним из четырех великих образов мировой литературы (Фауст, гамлет, дон кихот и дон Жуан). Такого масштаба образы обладают колоссальнейшей полисемантикой. Эта полисемантика накапливалась у них в течение многих поколений. по к.г. Юнгу, они давно превратились в архетипы общеевропейского коллективного бессознательного. накапливаясь в процессе эволюции, архетипы – эти уходящие в биологическую древность психические праформы – перестраиваются, перегруппируются и организуют структуру психики. Будучи продуктом длительной эволюции, человеческая психика несет в себе океан информации – о прошлом человека, о животном и растительном мире, о земле в целом.

Архетип и есть, по Юнгу, форма существования коллективного бессознательного. он всплывает в сознании в виде персонифицированных образов. Наиболее распространенным персонифицируемым образом, хорошо знакомым каждому человеку, является его «Тень», его внутренний оппонент, двойник, с которым он постоянно ведет диалог. в «Тени» персонифицируются темные, мрачные, отрицательные качества человеческой души. Это – оборотная сторона осознаваемой человеком своей собственной личности, встреча с которой, по словам Юнга, далеко не из самых приятных. во время подобных встреч, по Юнгу, чужие личности вторгаются в человеческое сознание извне и, существуя рядом с его личностью, заставляют человека, помимо его воли, совершать неблаговидные поступки. Юнг же своей теорией коллективного бессознательного показывает, что человек постоянно содержит в своей душе целый их легион и что так называемое «вселение бесов» есть не что иное, как раздробление личности архетипами коллективного бессознательного в силу ослабления контролирующего действия сознания.

Персонифицированным образом Смысла, созерцаемым обычно во сне или в мистическом трансе, является «Мудрый старец». И если «Тень» ассоциируется с дьяволом, то «Мудрый старец» – с Богом. [к. Г. Юнг. Душа и миф. Шесть архетипов. М., 1996. 350 с.]

вот так и мечется наше «я» между архетипом «Тени» и архетипом «Мудрого старца». все это напоминает знаменитый пролог на небесах в «Фаусте» Гете, который является авторской переработкой книги Иова.

Если образ Фауста действительно может претендовать на звание архетипа коллективного европейского бессознательного, то в известном каждому сюжете о продаже души дьяволу мы найдем не что иное, как извечный диалог со своей собственной «Тенью».

Марло внёс большие изменения в английскую драму. До него здесь хаотически нагромождались кровавые события и вульгарные шутовские эпизоды. Он первым сделал попытку придать драме внутреннюю стройность и психологическое единство. Марло преобразовал стихотворную ткань драмы введением белого стиха, существовавшего до него лишь в зачаточном состоянии. Он начал более свободно, чем его предшественники, обращаться с ударными слогами: трохей, дактиль, трибрахий и спондей заменяют у него властвовавший у его предшественников ямб. Этим он приблизил трагедию к классической драме типа Сенеки, популярной тогда в английских университетах. Современников поражал мощный, полный аллитерационных повторов стих Марло, звучавший для елизаветинской эпохи свежо и необычно. Майкл Дрейтон назвал его вдохновение «прекрасным безумием, которое по праву и должно овладевать поэтом», чтобы он смог достичь таких высот. Здесь следует особо подчеркнуть, что елизаветинская драма буквально выросла из трагедий Сенеки, который был необычайно популярен в этот период европейской истории.

Марло, впитавший в себя традицию античного катарсиса, продолжил эту традицию и в сюжете о докторе Фаусте. Сенека, который и был необычайно популярен в эпоху Марло и Шекспира, сочиняя трагедии на традиционные сюжеты, разработанные еще Софоклом и Еврипидом и сохраняя общеизвестную последовательность событий, следовал нерушимой жанровой норме. Его бездейственные и безликие герои, этакие рупоры философии стоицизма, продолжали страдать в полную трагическую меру, а пышный риторический стиль лишь подчеркивал чрезмерность этих страданий. Вот эта самая пассионарность, пусть и немного остывшая к эпохе эллинизма, перешла по наследству к Марло и Шекспиру, двум величайшим драматургам эпохи Возрождения, один из которых так блистательно воплотил в своем творчестве образ чернокнижника Фауста.

Настоящее рассмотрение запутанной проблемы взаимоотношений Бэкона, Шекспира и розенкрейцеров предпринято не ради тщетной цели побеспокоить кости давно умерших людей, а для того чтобы оставалась надежда, что критический анализ поможет снова открыть утерянное для мира знание, утерянное с тех пор, как умолк оракул. У. Ф. Уигстон назвал барда из Эйвона «призрачным капитаном Шекспиром, розенкрейцеровской маской». Это – одно из самых важных утверждений относительно проблемы Шекспира.

Совершенно ясно, что Уильям Шекспир не мог без посторонней помощи написать все то, что вышло под его именем. он не обладал для этого необходимой литературной культурой. Дело в том, что городок Стратфорд не имел школы, в которой бы тот мог получить знания, которые отражены в сочинениях, ему приписываемых. Его родители были неграмотными, и его детство не было отягощено учением. Есть шесть образцов рукописей Шекспира. все они подписаны им, и три из них представляют его завещание. неряшливый вид, кляксы говорят о том, что Шекспир не был знаком с пером и что, видимо, он копировал приготовленную для него подпись, или же его рукой кто-то водил. До сих пор не обнаружено ни одного экземпляра его пьесы или сонета, написанного от руки, и этому нет правдоподобных объяснений. Есть только фантастические и неправдоподобные предположения, появившиеся в предисловии к Большому Фолио.