Пишет очередной англо-американский любовный роман «Приключения Салли». Месседж: чтобы преуспеть, нужно немногое: не бояться начать новую жизнь и расстаться со старыми привычками и стереотипами. То есть, заметим, – именно то, на что сам Вудхаус никогда бы не отважился. Похождения Салли Николс – хрупкой, но нисколько не расположенной к мелодраме девушки с яркой индивидуальностью, врожденной догадливостью и аппетитной ямочкой на подбородке – особой оригинальностью не отличаются, но, как почти все книги Вудхауса, сдобрены ироничными и чеканно исполненными (не оттого ли его так нелегко переводить?) наблюдениями за жизнью. Например: «Из всех летних развлечений мало что дает такой же стимул, как наблюдение за купающимся французом средних лет». Или: «Есть в собачьей драке какая-то дикая, неистовая ярость, перед которой простой смертный испытывает бессилие, как перед разбушевавшейся стихией»[53].

В 1924 году пишет уже четвертый (и, как выясняется, последний) роман из «псмитской» серии – «Положитесь на Псмита», где на первый план выдвигается уже хорошо знакомый нам владелец замка Бландингс лорд Эмсворт со своим постоянным эскортом, Псмит же, наоборот, отступает в тень. Изобретательности и обаяния при этом не теряет.

Продолжает исправно, не реже раза в год, пересекать океан. Рождественские каникулы – в компании жены, Гая Болтона, Фло Зигфелда и его «шалуний», а также автомобильного короля Уолтера Крайслера и прочих «владельцев заводов, газет, пароходов» – проводит, если он в Америке, на Палм-Бич, во Флориде либо в Южной Каролине. Или, оторвав день-другой от работы, катается на «Деве», роскошной яхте Зигфелда, – опять же в обществе Этель и Гая с женой или с подругой. Или – когда он в Англии – отправляется на матч по регби и футболу: всегда был ярым болельщиком, знающим толк в игре и разбирающимся в игроках. Или участвует в спиритических сеансах; убежденный атеист, Вудхаус тем не менее отдает дань, вслед за старшим братом Армином, теософии. Или, прихватив приемную дочь, уже в конце двадцатых едет через всю Америку на Запад посмотреть «Певца в джазе», первый в истории кино звуковой фильм. И в Санта-Монике, на берегу океана, обедает в компании великих мира сего – Дугласа Фэрбенкса, Мэй Уэст, Уильяма Рэндольфа Херста и его личного гостя Уинстона Черчилля, с которым Вудхауса уже не раз знакомили и который спустя лет двадцать скажет, что его, Вудхауса, имя «дурно пахнет».

Или играет в гольф, которому посвятит целую серию коротких рассказов, своего рода юмористических зарисовок. В гольф Вудхаус играл, по его собственным словам, не слишком хорошо, а вот писал о гольфе – легко, живо, непринужденно, изобретательно. И до того остроумно, что читателю (мне, во всяком случае) нисколько не мешает, если не знаешь, что такое «половинное поле о девяти лунках», «выводящий удар за раунд», «шестой бункер». Если даже не догадываешься, «как выйти на флажок седьмым» и что такое «выйти на грин». Гольф в этих рассказах – лишь своего рода отвлекающий маневр, предлог, чтобы в очередной раз порадовать читателя, поместив его (английского читателя, естественно) в знакомую среду. И, как всегда, порассуждать о жизни – то бишь, о гольфе: «Не в меру разговорчивый гольфист – вне всяких сомнений, худшее из зол, порожденных современной цивилизацией»[54].

Вновь (теперь уже совсем ненадолго) сойдясь с Керном, репетирует в тиши Грейт-Нека новые мюзиклы, заказанные Зигфелдом: «Салли», «Пэт», «Хорошо устроились» («Sitting Pretty»), «Девушка из кабаре». Последний – типичный продукт «века джаза» – имел в Лондоне оглушительный успех.

«Такой премьеры я, честно сказать, не припомню, – писал Вудхаус Леоноре 20 сентября 1922 года, наутро после лондонской премьеры «Девушки из кабаре» в Зимнем саду. – Зрительный зал аплодировал стоя и едва ли не полчаса, а в сцене кабаре попросту сходил с ума».

2

Купается в лучах славы, дает многочисленные интервью, фотографируется, сияя обаятельной, насквозь фальшивой улыбкой (отрывают от работы!), и с напускным интересом глядя в объектив: на палубе транс-атлантического лайнера, на подножке пульмановского вагона, на фоне книжных шкафов в своей библиотеке; в столичных магазинах, где Этель, вертясь перед зеркалом, ненасытно примеряет наряды. На этих фотографиях его держат под руку с одной стороны жена, с другой – приемная дочь, обе высокие, статные, в модных шляпках – сразу и не скажешь, где Леонора, а где Этель.

И мечтает только об одном: поскорей бы вновь оказаться наедине со старым, верным «Монархом». Завидует Таунэнду: тот в это время живет «вдали от суетной толпы» в сельском коттедже, «похоронил себя в деревенской глуши», как приятель Вустера Гасси Финк-Ноттлом из романа «Фамильная честь Вустеров».

«Даже если у тебя протекает крыша, – пишет Вудхаус другу 12 декабря 1924 года, – ты, по крайней мере, можешь работать. А у меня сесть за письменный стол ну никак не получается! У нас тут что ни день эти распроклятые званые обеды и ленчи, они съедают всё свободное время. Ленч, точно дамоклов меч, висит надо мной и губит всю мою утреннюю работу. Да и обед ничуть не лучше… Если пишешь роман, то с ним надо жить. Если хотя бы на день забросишь своих героев, они деревенеют (they go cold), и я забываю, что́ они собой представляют».

И нередко и совершенно неожиданно убегает из клуба или ресторана, а то и из собственной столовой во время приема гостей; в этом случае, правда, найти его несложно: наверняка сидит у себя в кабинете и вдохновенно колотит по клавишам пишущей машинки. Может, к примеру, сидеть в лондонском элитном клубе «Гаррик», или в «Сэведже», или в «Бифстейке», вести оживленную, неторопливую беседу с Милном или Конан-Дойлом (это, кстати, Конан-Дойл приохотил Вудхауса к спиритизму), – а в следующий момент вдруг исчезнет, не попрощавшись, теряется в уличной толпе. Может куда-то подеваться и на пароходе: спрячется где-нибудь на нижней палубе – ищи его! А может исчезнуть – и не убегая, не прячась. Сидит в кругу друзей и знакомых, выпивает, покуривает, добродушно, как всегда, улыбается, изредка вставит реплику-другую. Однако если к нему присмотреться, то замечаешь: отрешен, непроницаем, погружен в себя, ведет разговор не столько с гостями, сколько с самим собой, со своими героями. Наш Лесков называл таких, как Плам, «тайнодумами».

«Как же мало на свете людей, которых хочется видеть, – пишет он Таунэнду 12 февраля 1927 года. – Вчера в обеденное время я заглянул в “Гаррик” – и, с отвращением окинув взглядом присутствующих, ушел в “Чеширский сыр” пообедать наедине с самим собой».

Всё время раздумывает, где ему всё-таки лучше жить: в Англии, где теперь у него свой дом в центре Лондона, или в Америке, на Лонг-Айленде, или в любимом Грейт-Неке, где так хорошо работается.

«Что, собственно, происходит с Лондоном и Англией? – задается он риторическим вопросом в письме Таунэнду из Лондона 24 августа 1923 года. – Я считаю дни, когда можно отсюда уехать. Решение принято: впредь жить буду в Америке. В Лондоне есть что-то мертвое, что-то гнетущее, сам не пойму что… Хочется только одного: поскорей вернуться в Америку и вновь слышать американскую речь».