А потом она потеряла свой первый передний зуб. Нет, там наверняка уже был кариес, маленькое коричневое пятнышко, которое легко было принять за застрявшую пищу. Только это пятнышко никак не удалялось с зубной эмали и за нескольких месяцев разрослось и проросло глубоко в ткань зуба, а потом и съело его почти до самого корня, удивительным образом не тронув нерв, потому-то кариес и оставался незамеченным и не причинял Паулине ни малейшего беспокойства. Затем ослабевшие корни, привыкшие к воздействию ядовитых бактерий, все же не выдержали, и однажды от обычного усилия зуб сломался, оставив зазубренный пенек. Впрочем, для появления на зубе маленького коричневого пятнышка наверняка должны были возникнуть соответствующие условия и обстоятельства.

С другой стороны, что могло пойти не так в их семье, поселившейся в молодом растущем городе штата Огайо, где даже переулки вымощены бетонными плитами? Город располагался на берегу спокойного голубого озера и хвастался своей близостью с Оберлином, станцией подземки, находившейся от него всего в тринадцати милях, которую называли «зловонной лихорадкой» на губе Америки, повернувшейся лицом к холодной, но гостеприимной Канаде.

«Мы тогда с Чолли хорошо ладили. Решили, что на севере с работой получше будет, и поехали туда. Поселились в двух комнатках над мебельным магазином. Я по дому хлопотала, а Чолли на сталелитейном вклалывал, и все вроде бы у нас было хорошо. Я так и не могу понять, что случилось. Только все вдруг по-другому стало. И еще — очень я по прежним соседям скучала, да и говорили здешние как-то иначе, иной раз и не поймешь их толком. И уж больно много белых было вокруг, не привыкла я к такому. Те белые, с которыми мне раньше доводилось иметь дело, нас, черных, ненавидели, но и к нам не лезли. Я что хочу сказать: никаких отношений у нас с белыми не было. Так, сталкивались время от времени — в поле, например, или на продовольственном складе. Только им ведь всегда во всем главенствовать хотелось. А тут, на севере они повсюду рядом с нами оказывались — и в соседях у нас, и в магазине, и на улице. Цветные-то здесь редко попадались, да они и оказались совсем другими, чем у нас, на Юге. Задаваки. Или снобы, если по-книжному. Ничуть не лучше белых, даже еще противней. Именно они больше всех старались, чтобы каждый чернокожий себя куском дерьма чувствовал. Никак я такого от цветных не ожидала. В общем, тот кусок времени был, пожалуй, самым одиноким в моей жизни. Помнится, я все глядела в передние окошки да ждала, когда Чолли домой вернется. Он в три часа приходил. Даже кошки у меня тогда не было, чтоб хоть с какой живой душой поговорить».

Чувствуя себя одинокой, Паулина обратилась за поддержкой к мужу — ей хотелось хоть каких-то развлечений, чего-то такого, чем можно было бы заполнить мучительную пустоту дней. Работы по дому ей было недостаточно, да там и дома-то не было — всего две комнатки, не было даже двора, который требовалось содержать в порядке, по которому она могла бы иногда просто походить. Многие женщины в городе носили туфли на высоких каблуках, и Паулина тоже попробовала, но ее пришлепывающая походка сразу сменилась откровенной хромотой. Чолли по-прежнему был с ней исключительно добр, но уже немного тяготился ее полной зависимостью от него. Им все реже хотелось что-то рассказать друг другу. У общительного Чолли не было проблем ни с новыми приятелями, ни с разнообразными развлечениями — чуть ли не каждый день к ним на крыльцо поднимался очередной незнакомый мужчина и спрашивал Чолли. И Чолли всегда с удовольствием с ним болтал о чем-нибудь, а потом они вместе уходили, и Паулина вновь оставалась одна. Она завела себе несколько знакомых среди местных чернокожих женщин, но чувствовала себя в их компании неуютно. Они откровенно смеялись над ней, потому что она никак не хотела распрямлять волосы. А когда попыталась с помощью косметики «сделать себе лицо», как у них, то из этого и вовсе ничего хорошего не вышло. Их жалящие взгляды и тайные усмешки из-за ее южного выговора — вечно она глотала согласные — и манеры одеваться вызвали у нее желание полностью сменить гардероб, но тут уже Чолли начал откровенно с ней ссориться. На новые тряпки уходило слишком много денег. И Паулина решила пойти работать. Работа поденщицей какие-то деньги, конечно, приносила, и этого хватало на некоторые обновки, однако отношения с Чолли все больше портились. Его раздражали ее бесконечные покупки, и он довольно бурно выражал свое недовольство. Ссоры буквально рвали в клочья их брак, еще недавно такой счастливый. Паулина, конечно, была еще совсем девчонкой и по-прежнему верила, что существует то бескрайнее плато счастья, по которому ее за руку поведет сам Господь, и Он всегда окажется рядом, если на пути встретится нечто ужасное. Только теперь она куда более ясно себе представляла, что значит «нечто ужасное». Теперь в их семье главным предметом обсуждений и споров стали деньги; Паулине требовались деньги на новые наряды, а Чолли — на выпивку. Печальнее всего было то, что на самом деле Паулина вовсе не была помешана на шмотках и косметике. Ей просто хотелось, чтобы другие женщины смотрели на нее с одобрением. После нескольких месяцев поденной работы ей удалось получить постоянное место — прислуги в семье весьма среднего достатка и весьма высоких претензий. Особенно в том, что касалось образа жизни.

«Чолли становился все более злым и раздражительным, все норовил со мной подраться. Я, как могла, давала ему сдачи. Приходилось. Получается, кроме работы прислугой у той гадкой женщины и бесконечных ссор с Чолли, у меня и жизни-то никакой не было. Очень мне это надоело. Но за работу я все-таки держалась, хотя работать в такой семейке было ох как нелегко. И дело даже не в том, что хозяйка была какая-то уж очень злая. Нет, она просто была жутко глупая. И вся семья у них была такая. Никто друг с другом ужиться не мог. И ведь сами-то ничего из себя не представляли, а уж гонору! Имея такой хорошенький дом и, в общем, вполне достаточно денег, могли бы жить-поживать да радоваться. Только эта женщина из-за любого пустяка способна была бурю устроить. Например, если кто-то из подруг резко обрывал ее, разговаривая с ней по телефону, она бросала трубку и принималась плакать. Ей бы радоваться, что у нее телефон есть. У меня вот до сих пор нету. А еще, помнится, какую бучу она устроила, когда младший брат — она его еще в какую-то особую школу устраивала, где учат, как зубы лечить, — не пригласил их с мужем на какую-то вечеринку. Ох, какую ссору она из этого раздула! Целыми днями на телефоне висела. Все ссорилась с братом, все что-то сердито ему выговаривала. Даже меня спросила: «Вот что бы ты, Паулина, сделала, если бы твой брат устроил вечеринку, а тебя не пригласил?» Я ответила, что, если бы мне и впрямь на эту вечеринку хотелось, так я бы в любом случае туда пошла. И плевать, хочет этого мой брат или не хочет. Она на это только языком поцокала и заявила, что я вроде как полную чушь несу. А я смотрела на нее и думала: «До чего ж ты все-таки дура!» Ну вот кто ей сказал, что брат с ней дружить хочет? И потом, не причина, по-моему, любить человека только за то, что у вас с ним одна и та же мать. Хотя сама-то я честно пыталась к ней, к этой глупой женщине, по-хорошему относиться. Она, вообще-то, была довольно добрая и всякие вещи мне дарила, но полюбить ее я так и не смогла. Только я начинала испытывать к ней добрые чувства, она непременно откалывала что-нибудь такое, что ни в какие ворота не лезло. Например, начинала учить меня, как нужно в доме убирать и все такое. Да если б она сама там хозяйничала, так давно бы в грязи утонула! Мне даже за младшими братишками, Цыпленком и Пирожком, не нужно было все подбирать, а с этой семейкой ни минуты покоя не было. Они даже задницу себе толком вытереть не умели! Уж я-то знаю: ведь стирать-то за ними мне приходилось. И помочиться по-человечески не могли — вечно мимо. Ее муж вообще в унитаз попасть не мог. В общем, когда белые люди такие противные, ничего противнее этого и на свете нет. Но я бы все равно у них служить осталась, если бы Чолли однажды пьяным туда не заявился. Он-то все и испортил. Пришел и заявил, что ему нужны деньги. Когда моя белая хозяйка его увидела, она страшно покраснела, напыжилась и стала из себя сильную женщину изображать, да куда там: сразу было видно, до чего она напугана. Короче, она велела Чолли убираться вон и пригрозила, что иначе вызовет полицию. А он послал ее куда подальше и начал ко мне приставать. Я бы дала ему по башке, да уж больно мне с полицией связываться не хотелось. Так что я просто собрала свои вещички и ушла. Я, конечно, попыталась вернуться, только хозяйка заявила, что, если я с Чолли останусь, я им больше не нужна. А вот если я от мужа уйду, так она с радостью позволит мне остаться. Ну, я подумала-подумала и решила: негоже это, когда черная женщина бросает черного мужчину ради белой женщины. А ведь она мне так и не заплатила те одиннадцать долларов, которые за работу задолжала. Нет, не заплатила! А для нас это бедой обернулось. Мне нечем было за газ заплатить, и газовщик нас отключил, так что я даже еду приготовить не могла. Я прямо-таки умоляла эту женщину отдать мои деньги. Специально к ней сходила. А она, эта мокрая курица, разъярилась и заявила, что это я ей задолжала — за фартук, за платье, за какую-то давным-давно сломанную кровать, которую она мне сама отдала. Я и сама толком не знала, может, я и впрямь ей что-то должна, да только уж больно деньги были нужны. И ведь я их заработала. А она ни за что отдавать не хотела. Даже когда я ей слово дала, что Чолли никогда больше к ним в дом не заявится. Я в таком отчаянии была, что даже решилась спросить, может, она тогда одолжит мне эти одиннадцать долларов? Это на нее вроде как подействовало, и она некоторое время молчала, но потом снова завела старую песню, что я не должна позволять мужчине мной помыкать, что я должна заставить мужа меня уважать, что это мой муж обязан по счетам платить, а если он даже «такой мелочи» не может, так мне надо поскорей от него уйти и получать алименты. Ну и еще всякую такую чушь несла. Да с чего это он вдруг будет мне алименты-то платить? Было ясно: до нее так и не дошло, что я хочу всего лишь получить свои одиннадцать долларов да поскорее газовщику заплатить, чтобы можно было хоть поесть нормально. Нет, она даже такой простой вещи своей тупой башкой понять не могла. «Так ты собираешься от него уходить или нет?» — все спрашивала она, и я подумала: а что, если я скажу «да»? Может, тогда она отдаст мне мои денежки? И я сказала: «Да, мэм, собираюсь». — «Вот и хорошо, — говорит она, — как только уйдешь от него, так сразу же возвращайся к нам и начинай работать. И, как говорится, кто старое помянет, тому и глаз вон». — «А деньги я смогу прямо сегодня получить?» — спросила я. «Нет, — отвечает, — вот уйдешь от него и сразу получишь. Пойми, я же о тебе и твоем будущем забочусь. Ну что ты в нем такого нашла, Паулина? Чем он так уж хорош?» Вот что можно ответить женщине, которая не понимает, что может быть в мужчине хорошего? Которая одной половиной рта уверяет тебя, что заботится только о твоем будущем, а вторую половину кривит, потому что не желает тебе твои же собственные деньги отдавать, хотя тебе и поесть-то толком не на что? Так что я честно сказала: «Да ничего в нем хорошего нет, мэм. И для меня он тоже не так уж хорош. А все ж я лучше при нем останусь». Тут она вскочила, а я повернулась и ушла. Когда я из дому-то вышла, у меня вдруг так живот заболел, спасу нет, видно, я слишком крепко ноги стискивала, пытаясь заставить эту женщину меня понять. Теперь-то я знаю: она и не могла меня понять. Ведь она была замужем за человеком, у которого на лице какая-то щель вместо рта. Где уж ей было меня понять».