ее новый дом, чтобы поздравить. И увидела не мою Магду Владимировну, а незнакомую женщину. Она, как рабыня, прислуживала десятилетнему мальчику, который просто над ней издевался. Но, согласно традициям, этот ребенок считался старше и влиятельнее молодой невестки. Она его обслуживала так, как всех мужчин новой семьи. Меня это потрясло настолько, что я подговорила Фатимку, и мы зажали Жорика – так звали мальчика – около школы. Объяснили, что, если он еще раз поведет себя «как мужчина», мы ему… Что мы ему сделаем, не придумали, но звучало это грозно. Жорик перепугался и пообещал, что больше не будет мучить Магду Владимировну поручениями. И впредь станет ей во всем помогать. Он и сам не хотел, его старший брат заставил. Вроде бы так положено.

Я возвращаюсь в село. Если бежать со станции через город, получается только через сельсовет. Перед ним – памятник Ленину, еще один, и клумба с тюльпанами. Цветы всегда крепкие, здоровенные. На железнодорожной станции, перед главным выходом, – голубые ели. Миниатюрные, аккуратные. Каждый год собираются срубить и посадить большие. Но рука не поднимается. Эти ели такие же случайные, бессмысленные, как бельмо на глазу, как и железнодорожный вокзал в селе, появившийся вне всякой логики, неизвестно по чьей инициативе.

Поезда притормаживают, проезжая мимо, лишь один останавливается. Стоит две минуты, на самом деле меньше. Никому не нужная остановка. Позже станцию закрыли, голубые ели поседели и засохли. Остался лишь уличный туалет, чудом сохранившийся, – узкий деревянный домик с отверстием-окошком на двери. Туда и в лучшие времена было страшно заходить. Только если уж совсем невмоготу. Вокруг бегали куры и петухи. Вокзал зарос бурьяном, ромашковое поле исчезло, появились заросли репейника и крапивы. Само здание сохранилось, но стояло лишь напоминанием о прошлом. Каком? Счастливом или страшном? Не знаю. Для меня вокзал всегда был символом другой жизни. Оттуда можно было отправиться в столицу к маме, едва успев забросить чемодан в вагон и запрыгнув следом – проводницы иногда и лестницу не успевали опустить. А можно вернуться, спрыгнув, не дожидаясь лестницы, предварительно выбросив чемодан на землю. Стоять на теплом, даже жарком, асфальте и наслаждаться тем, что больше не нужно трястись в вагоне.

Бабушкина газета. Здание редакции обветшало, как и типография. Сколько времени я там провела? Счастливого, беззаботного, захватывающего… Крошечные строения, казавшиеся мне в детстве дворцами. Редакция с окнами, забитыми деревянными досками. Зачем? Почему понадобилось забивать доски крест-накрест? Никогда такого не было. Типография, из которой давно исчез запах краски, который я так любила. Вкусный, сладкий, терпкий. Самый родной. Потому что так пахла бабушка – запахом только что напечатанной газеты, еще теплой под руками. Бабушка дежурила в типографии – выхватывала из горячего набора, из конвейера экземпляр и читала, проверяла. Наборные буквы – маленькие брусочки, от которых руки сразу покрываются пятнами. Магия, волшебство, как из этих буковок появляются тексты. Громыхают машины. Я ничего не слышу. Бабушка что-то кричит, показывая что-то в газете. Она всегда недовольна. Каждым выпуском. Неизменно находила, к чему придраться.

– Если я перестану искать ошибки и скажу, что собой довольна, это будет означать смерть. Мою – как профессионала, как журналиста и как человека, – твердила она мне. – Запомни: сомнение в себе, работа над ошибками важнее, чем проделанная работа. Иначе ты будешь просто смешна. И мне будет тебя жаль, если ты вдруг перестанешь искать в своих текстах ошибки.

До сих пор я открываю старые книги и нюхаю их, надеясь уловить тот самый запах типографской краски. И именно этот запах – настоящий афродизиак для тех, кто помнит то время. Магия рождающейся газеты. И вложенное в детстве правило, норма, ценность – не переставай искать ошибки, сомневайся, каждый день, каждый час. Как только успокоишься и перестанешь – считай, что наступила смерть.

Я хотела вернуться в село, сколько себя помнила. Пройти по дороге, столько раз видимой перед сном. Зайти в музыкальную школу, в типографию. Залезть в сарай нашего дома и проверить – отодвигаются доски или уже нет? Мне казалось, я вернусь домой. Туда, где мне все будут рады. Где встретят возгласами недоумения, восторга. Усадят за стол, накормят, напоят. Все будет так, как в моем детстве. Я пройду теми же дорогами, узнаю каждый куст, камень, почувствую ногами каждую выемку. Увижу привычную кучу щебенки и неожиданную яму на заасфальтированной дороге – сколько ни заделывали, ни засыпали, после дождя все равно появляется. Постучусь в ворота к соседям и, не дожидаясь приглашения, забегу, зная, что не прогонят, а еще отругают – зачем стучишь? Ты же родная!

Мама, сбежавшая из села в шестнадцать лет, всеми силами не хотела меня туда пускать, но никогда не объясняла почему.

Мне исполнилось восемнадцать. Я чувствовала себя взрослой и самостоятельной. Училась в институте, работала. Сообщила маме, что хочу поехать на могилу бабушки.

– Ты не можешь, – ответила мама.

– Почему? У меня есть деньги.

– Понимаешь, ты не можешь там появиться без мужчины. Тебя обязательно должен сопровождать старший брат, дядя – любой родственник мужского пола. Такие правила. Девушке твоего возраста одной там делать нечего.

Я вышла замуж очень рано по современным меркам – в двадцать один год. И после свадьбы опять объявила маме, что хочу поехать в село. Сходить на могилу бабушки.

– Нет, ты не можешь, – ответила мама.

– Почему? У меня есть муж, он поедет со мной, – заявила я.

– Да, но у тебя нет ребенка. Первенца. Сына. Понимаешь, бабушка была уважаемым человеком в селе, на тебя будут смотреть как на ее внучку. Нужно родить ребенка. Непременно мальчика. Тогда к тебе проявят уважение, – объяснила мама.

Я родила первенца. Естественно, мальчика. Правда, назвала сына не Георгием, как мечтала моя мама, а Василием. Она два месяца со мной после этого не разговаривала. Я ей так и не рассказала, что сына назвал мой муж. А я лишь согласилась, следуя осетинским обычаям, хотя мой муж ничего про них не слышал. Почему Василий? Это было шутливое домашнее имя моего супруга. Его так называл отец – Васей.

Когда сыну исполнилось года три, я опять решила поехать в село, о чем сообщила маме.

– Нет, нельзя, – ответила категорично она.

– Сейчас-то почему? У меня есть муж и сын, – не поняла я.

– Понимаешь, бабушка была уважаемым человеком в селе. Да, у тебя есть муж и сын. Но тут же возникнут вопросы – а почему только один ребенок? Надо родить второго. Непременно девочку. Умницу и красавицу. Чтобы всегда была тебе в помощь. Иначе умрешь от советов. Вот родишь девочку, тогда и поезжай.

Я