– Значит, я слушала ваш вымысел?

– Не совсем, – улыбнулся Игорь Петрович. – На той заброшенной стройке жил один бомж, горький пьянчужка и завсегдатай помоек. В тот день он не добрел до своего убежища, уснул в кустах, а когда проснулся, стал невольным свидетелем сей драматической сцены. Учитывая происходящее, бомж затаился, боялся нос высунуть, бедолага. Хоть и пропащая у него жизнь, а и такую терять неохота. Я читал протокол допроса бомжа.

– Его допрашивали?

– В качестве свидетеля. В отделение милиции поступил анонимный звонок по поводу трупа на стройке. Приехали криминалисты, взяли у бомжа показания – обычная процедура.

У Альбины пересохло в горле. Перед тем как задать следующий вопрос, она прокашлялась:

– Что же получается… Зеро и… Альберт Ростовцев – одно и то же лицо?

– Я этого не говорил, – господин Лавринский поднял руки ладонями вперед, как будто отгораживаясь от столь смелой догадки. – Свидетельство бомжа сильно смахивало на бредни алкоголика. Кто ему поверит? К тому же о Ростовцеве речь не шла. Бомж, как вы понимаете, не имел чести быть знакомым с Альбертом Юрьевичем.

– А телохранители Зеро? Их допрашивали?

– Никто не знал, присутствовали телохранители на самом деле или нет? Никто не мог похвастаться, что лично знаком с Зеро. Слухи, сильно приукрашенные воображением людей, – вот все, что о нем известно. Человек в очках спустился по лестнице вниз и ушел, а больше свидетель никого не заметил. Вопреки подозрениям о причастности Ростовцева, смерть Засекина квалифицировали как самоубийство, вызванное безвыходным положением, в которое он попал. К тому же всплыли данные о его психиатрическом диагнозе и та старая история.

– Школьная любовь? – с принужденной улыбкой спросила Альбина.

– Скорее школьное убийство. Юля Коваль, как с пеной у рта доказывали адвокаты, нанятые папашей Бориса, своим издевательством и глумлением над чувствами и достоинством мальчика, довела его до состояния невменяемости. Дескать, у него с детства была неустойчивая, ранимая психика, и он, войдя в раж, не ведал, что творил! В это объяснение мало кто поверил. Но время берет свое, пересуды затихли, люди получили новую пищу для размышлений и обратили свое внимание на другие скандальные происшествия. А когда спустя годы на стройке нашли тело Засекина, злые языки снова заговорили об Альберте и Юлии. Прямых указаний на Ростовцева, каких-либо улик, доказывающих, что он приложил руку к гибели Засекина, не обнаружилось, и следствие попыталось отработать версию об убийстве из-за долга, – дескать, с молодым человеком разобрались обманутые кредиторы, – но и она отпала. Зеро вскоре исчез при загадочных обстоятельствах, – одни поговаривали, что он справил себе паспорт гражданина Кипра, перевел за границу капитал и был таков; другие утверждали, что Зеро убили конкуренты по игорному бизнесу. Словом, ни мертвого, ни живого Зеро больше никто не видел. Да и существовал ли наяву этот человек, или был всего лишь легендой, за которой скрывалось что-то другое, – никто достоверно ни подтвердить, ни опровергнуть не смог.

Благовещенск

Лейтенант Карнаухов вторые сутки сидел в архиве, чихал от бумажной пыли и надоедал старику Дежкину, ветерану сего важного государственного учреждения, которого здесь попросту называли дядей Васей. Кроме необычайной преданности архивному делу, дядя Вася обладал двумя бесценными качествами: неуемным трудолюбием и феноменальной памятью. Вопреки всем законам природы и мрачным медицинским прогнозам, его работоспособность с годами только росла, а мозг, несмотря на якобы присущие возрасту проблемы с памятью, не мешал дяде Васе моментально отыскивать нужные документы, бумаги и служить ходячим справочником.

Карнаухов терпеть не мог рыться в бумажках, но родной дядька из Москвы обращался к Толику исключительно редко, и подвести его было никак нельзя. Поэтому лейтенант терпеливо перекладывал листок за листком, вздыхал, потирал ноющий затылок и с завистью поглядывал за окно, где по синему небу вольно бежали белые облачка. Наконец, отчаявшись, он встал, с хрустом потянулся и подошел к старику Дежкину.

– Дядь Вась! Ну, может, ничего, связанного с Екатериной Ермолаевой в архиве не имеется?

– Мелькала эта фамилия, – оставался непреклонным ветеран. – Я помню! Давай, сынок, не ленись, ищи.

Карнаухову ничего не оставалось, как снова зарыться в бумаги. Буквы прыгали, строчки расплывались перед глазами, а гора папок на столе не уменьшалась. Челюсти лейтенанта то и дело сводила зевота.

– Все, дядя Вася! – взмолился он. – Не могу больше! Хоть режь.

– Что за сотрудники хлипкие пошли! – возмущенно пыхтел Дежкин. – Ладно, иди, пройдися, воздухом подыши. Я тут сам управлюсь.

Карнаухов, не скрывая радости, вскочил, уступая заслуженному архивариусу место, попил водички, торжественно заверил, что скоро вернется, и убежал.

Старик, кряхтя, уселся за папки. Ермолаева… Ермолаевы… что-то шевелилось в памяти, но не поддавалось, ускользало. Ох-хо-хо! Ржаветь начинают мозговые шестеренки-то.

– Так, глядишь, и на пенсию отправят Дежкина за ненадобностью, – бормотал ветеран. – Тогда ты, дед, с тоски помрешь. Давай, шевели извилинами!

Видимо, испугавшись рокового исхода, память дяди Васи заработала в усиленном режиме, и выдала на-гора фамилию бывшего корреспондента, а затем главного редактора газеты «Амурская волна» Сергея Кулика. Теперь-то он, конечно, уже Сергей Иванович, пенсионер, который не покладая рук занимается воспитанием подрастающего поколения в лице своих внуков-близнецов Гриши и Пети. Дежкин решил не откладывать дело в долгий ящик и набрал номер старого приятеля.

– Рад тебя слышать. Вася! – пророкотал Кулик, который сидел дома с мальчиками. – Давненько мы с тобой на рыбалку не ездили. Может, организуем? Жареный сазан под брусничную водочку хорош!

– Недосуг мне, – отказался Дежкин. – Да и холодно еще. Здоровье не то стало – то поясницу прихватит, то давление подпрыгнет. Какой из меня рыбак? Ты мне лучше по службе подсоби. Помнишь такую фамилию – Ермолаева? Вроде бы я от тебя ее слышал.

В трубке воцарилось долгое молчание. Дежкин не торопил товарища, ждал.

– Прошлое ворошить надумал, Вася? – с усилием вымолвил, наконец, бывший редактор. – Зачем? Не буди лихо, пока оно тихо.

– Так не я бужу, Москва требует, – привел ветеран веский, по его мнению, довод.

– Москва? Ну… удивил. Кому в столице понадобилось копаться в давно забытом прошлом? Я старые раны бередить не желаю.

– Прошлое-то, видать, аукается.

– Ты мне такой приятный день испортил, Вася, – вздохнул Кулик. – Ладно, раз надо, расскажу. Лет тридцать с гаком назад была у меня тайная любовь, – признался Сергей Иванович. – Я тогда корреспондентом работал, ездил повсюду, материалы собирал для газеты, и попутно описывал судьбы эмигрантов. Тема была запретная, непопулярная, но меня словно неведомая сила влекла в чуждую мне, молодому партийцу, среду. Многие семьи, давно переселившиеся в наши края из Харбина и других городов Китая, имели еще ту, настоящую закалку, – интеллигенция, голубая кровь. Старшее поколение заплатило за возвращение на родину кто жизнью, кто годами лагерей: суровые времена никого не щадили. Так что встречаться я мог уже с их потомками, которые родились здесь, на российских берегах Амура. Чего мне только не доводилось слышать, каких душераздирающих историй?! Какие перипетии переживали эти люди, наследники славных фамилий, из каких переделок им удавалось выходить, не утратив чести и достоинства, – уму непостижимо! Особенно поражали меня женщины. Как они умудрились пронести некую утонченность, аристократизм и силу духа сквозь революции, войны, нищету, расстрелы близких, через все выпавшие на их долю унижения и грязь? Как им удалось в глуши и забвении сохранить неповторимый блеск манер, преданность растерзанным идеалам и даже… великолепное французское произношение? Их дети, казалось, получали образование не в обычных советских школах, а воспитывались гувернерами-иностранцами. Они и выглядели-то иначе! Словно орхидеи на клумбе с васильками и ромашками, они, произрастая на одной и той же почве, оставались непохожими на других, и это необъяснимое отличие провоцировало окружающих. Некоторые восхищались ими, – таких было мало; большинство же пыталось вырвать их с корнем, чтобы превратить цветник в однородную массу. Стыдно говорить, но я принадлежал к большинству.